Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим
Сопровождать обоз должен был Алесь. Во-первых, люди из конторы были в разъезде, во-вторых, пускай привыкает к делу, в-третьих, время парню и вообще посмотреть свет. Целую зиму еще сидеть ему в Загорщине или в Веже, прежде чем пойдет в гимназию. Целую зиму учиться, практиковаться в языках, слушать Фельдбауха, monsieur Jannot и других. Отец и тот удивлялся успехам сына и его долготерпению… Пускай едет, пускай посмотрит на белый свет.
И началась далекая дорога.
Скрипели телеги, шли рядом с ними мужики. А молодой Загорский то ехал возле обоза на мышастой Косюньке, то сворачивал с дороги и скакал мягкими проселками, проезжая деревни и хутора, то лежал на телеге и смотрел на золотые облака.
Бесконечные дороги! Запутанные перекрестки с десятками тропок, что вливаются в них! Покосившиеся деревянные кресты, серые, в глубоких трещинах, стоящие на перепутьях.
Тянутся мимо них телеги, проходят путешественники с трехгранными острыми посохами и котомками за спиной. Идут баркалабовские нищие с синеокими мальчиками прозрачной, иконописной красоты.
Бабы несут за спиной поклажу, узлом завязав на груди концы платков. И узкими, какими-то особенно женственными кажутся их подавшиеся вперед плечи, сжатые жесткой тканью, в которой лежит неподвижный груз.
Поет лира под придорожным вязом. Иногда солнце закроет дымно-агатовая завеса мимолетного дождя. И тогда ноги месят дорожную грязь, тысячи ног, и корчмы выглядят особенно темными, а половая шкура лошадей становится гнедой.
И на все это – сколько уже лет! – глядит обведенными синькой глазами, весь в подтеках, выкрашенный охрой и медянкой распятый Христос.
…Свислочь, о которой Алесь до сих пор даже не слышал, была маленьким местечком.
Среди домов едва не самым большим казалось здание прогимназии. Но и оно имело такой же запущенный вид, как почти все остальные дома местечка. Там, где когда-то были площадки для игры в мяч, цветочные клумбы, теперь – и во дворе, и на улице – раскинулись заросли пахучей мелкой ромашки да подорожника, среди которых терялись тропинки.
Местечко готовилось к годовой ярмарке, открытие которой должно было состояться послезавтра, пятнадцатого августа, и потому на площади было уже довольно шумно и людно. Стояли нагруженные возы, тюками лежала шерсть, жевали жвачку волы.
Дом тетки был в полуверсте от местечка – большой, деревянный, под соломенной крышей на галереях и крытый щепой над жилыми комнатами. Большой сад спускался во влажный, звенящий многочисленными ручьями, тенистый овраг.
Старосветские уютные комнаты с низкими потолками. На окнах кроме первых рам были и вторые, с разноцветными стеклами. Они заменяли ставни. А в самих комнатах стояла старая мебель: пузатые ореховые секретеры, дубовые резные сундуки вдоль стен, и в углах – одна на четыре комнаты – очень теплые печки, выложенные голландским кафелем. На белых плитках плыли под всеми парусами синие корабли.
Тетка, маленькая подвижная женщина в очках, встретила Алеся объятиями.
– Приехал, сынок… Ну, вот и хорошо, что приехал… Ярмарка начнется, наедут окрестные с хлопцами и девками… Будет и у нас весело.
Семена приказала ссыпать в амбары, но от денег отказалась.
– Слава богу, голодать не придется. Обсеменимся вашим зерном, а остальное можно пустить на хлеб. Мне что? Еда своя, наливки свои, одежды – полные сундуки. И ничего мне не надо, разве что колода карт – одна на три месяца: в хобаля сыграть да иногда пасьянец (она так и сказала «пасьянец») разложить.
Суетилась, собирая на стол вместе с девушкой.
– Спасибо пану Юрию. Такое уж несчастье! Прямо хоть садись на землю да пой «Ой вы, гробы, гробы, вселенские домы…».
Посерьезнела:
– Пусть пан Юрий не думает, семена следующей осенью верну. Ради спокойного сна. Не хочу, чтоб мне ночами дьяволы снились да еще, упаси господи, язычники-солдаты.
– Помилуйте, тетушка, – рассмеялся Алесь, – какие же солдаты язычники?
– Язычники, – убежденно сказала Татьяна Галицкая. – Кто же, кроме язычника, будет стрелять в людей, только из-за этого оружие носить, да еще и клясться нечистой клятвой, что будет стрелять и не будет сопротивляться, когда прикажут… Язычники и есть!.. Ну, а если б Христос второй раз пришел? То-то же! Так бы они и стояли со своей клятвой второй раз у креста, как, прости за сравнение, римские голоногие бандиты.
Тетка Алесю понравилась. Показала хозяйство: четырех лошадей, две из которых были под выезд, трех голландских коров, пекинских уток и кур-леггорнов.
Показала цветник с «разбитым сердцем» и «туфельками матери божьей», с маттиолой и золотым «царским скипетром».
В самом глухом уголке сада – чтоб, не дай бог, не наелась домашняя птица – лежали на траве выброшенные из наливки красные вишни. Красивый махаон сидел на них и дышал опалово-синими крыльями. Пил.
Пьяный-пьяный, такой счастливый махаон.
А вечером сидели на террасе, пили кофе с маслянистыми холодными пирожными и беседовали о том о сем.
– Вы так одна и живете, тетушка?
– Совсем одна. Да мне никто и не нужен после смерти Евгена.
– Он кем был?
– Он в двенадцатом году набрал горстку людей – десять шляхтичей да три десятка своих мужиков. Ну и пошел. Сожгли они однажды навесной мост, сожгли французское сено. Потом ловили да били этих… как их бишь?… мародеров? фуражиров? Ну, все равно. А потом уланы пришли их ловить, так они и уланов перебили.
– И родственников других не было? Совсем-совсем?
– Теперь нет. Только твоя мать. А еще раньше, до смерти мужа, был у него двоюродный брат Богдан. Но тот еще, дай бог память, восемнадцать… нет, двадцать лет назад исчез…
– Как исчез?
– А так… Связался с мятежниками, когда здесь у нас дворяне бунтовали. А когда они не бунтуют? Всегда грызутся, как собаки. А женам – лей слезы. Вот и он пошел с оружием, да так и пропал. Ничего после того о нем не слыхали. Наверно, кости дождик мочит, ветер сушит. Так что ты теперь мой наследник. Пусть будет так. Здесь охота хорошая. Выдры этой самой – утром по берегам так наследит, словно гуси ходили. Лапы большие, с перепонками.
Пошла и принесла пожелтевшую костяную шкатулку. Сидя в кресле, разбирала ее.
– О, – произнесла наконец, – это единственное, что от Богдана осталось. Мужчин в доме нет. Возьми себе.
Это был амулет из старого дутого золота. Размером с ладонь ребенка, он таинственно и тускло мерцал на руке Алеся. А на нем Белый всадник с детским лицом защищал Овцу от Льва, Змия и Орла.
– Спасибо, тетушка. – Алесь знал: человек не должен ломаться, когда ему дарят. – Но куда же его?…
– А ты его к медальону, – сказала тетка. – На одну цепочку. И носи. Говорят, помогает. Кто носит, никогда не попадет в руки врагу. Трижды три раза избежит неминуемой смерти. И еще – все его будут любить, потому что он защищает Овцу от Льва, то есть от власти, от Змия – от хитрости – и от Орла, то есть от хищника… Может, и Богдан спасся бы, да вот, уходя в лес, забыл.
Алесь привязал подаренный амулет к стальной цепочке медальона, который ему подарила Майка. Про себя он посмеивался. Ну какая неминуемая смерть может ему угрожать? Какие такие у него могут быть враги?
…Через день началась свислочская ярмарка «Пречистая». Торговые ряды выплеснулись далеко за границы площади.
Торговцы ловко мотали на медный аршин вишневые и белые сукна. Свистел, по-змеиному извиваясь в воздухе, шелк. Ползла шерстяная ткань, и весело бегал ситец.
– А-а, горлачи-горлачи-горлачи![87] Звенят, как колокола, звенят, как войтова голова!
– Же-лезо, же-лезо! – это басом. – Кос-са – на эконома, безмен – на тещу!
Взмывали, словно корабли на волнах, пестрые качели. Оттуда доносился неискренний девичий визг.
– Эх, навались! Эх, навались! Все дорого – мое дешево. Все дорожает – мое дешевеет. Дешевеет мыло, дешевеют веревки.
Шарманщик-итальянец пел чахоточным голосом о неизвестном. Обезьяна в зеленом платьице протягивала ладонь, прыгала около хозяина и смотрела в глаза людям горестно-недоумевающими детскими глазами.
Торговал тканями красивый перс с пылающей бородой. Водил мишку цыган.
– Батю, подходи – поиграем!
Страстно спорил с русоголовым мужиком перекупщик лошадей. Звучно, наверно аж пальцам было больно, бил по коричневой, как земля, ладони, с хрустом кусал уздечку в знак того, что не обманывает.
Узкоглазый караим, похожий одновременно на дикого хазара и на великого раввина Якова Леви, ругался с горбоносым евреем, возле которого в ряд стояли водочные кружки, кварты, полукварты и другое счастье пьяниц.
Алесь ходил среди этого разноголосого, пестрого моря немножко обалдевший и как будто сонный, но радостно возбужденный.
Висели золотые бороды льна, приятно пахло рыбой и кисло – кожами.
