Борис Васильев - Князь Ярослав и его сыновья
– Здравствуйте, светлые витязи, защитники и устроители земли Русской! – в пояс поклонилась бывшая разумница Марфуша. – Примите благословение от грешной черноризицы Меланьи.
Расцеловались по-родственному. Инокиня всплакнула, Александр нахмурился, а Гаврила поспешно сказал:
– Дары сестре-хозяйке вручу.
И тут же вышел, как то было условлено с князем. Но заранее условиться – одно, а остаться наедине с первой любовницей – совсем иное, и Невский, смутившись, забормотал что-то об отце, отъехавшем в Орду, о дружине, об Андрее. Но, упомянув о Настасье, тут же угрюмо и замолчал.
– Смущен не ты, князюшко мой, смущено сердце твое, – тихо сказала Марфуша. – Доверься ему, отпусти на волю его.
– Правду ты сказала, Марфуша…
– Прости, князь, Меланья я во иночестве.
– Прости, сестра Меланья. Не было у меня никаких тайн от тебя, все тебе выкладывал, и легко мне было жить, – вздохнул Александр. – А сейчас навалились эти тайны на меня так, что задыхаюсь я под ними.
– Я душу тебе свою подставлю. Переложи, сколь нужным сочтешь, за тебя все отмолю.
– Встретил я девицу, добрую и разумную, – Невский говорил, не поднимая глаз. – И будто обожгла она меня, будто… – Александр помолчал. – Но я – князь, я Руси принадлежу, а не воле собственной. Скажи, сестра, имею я право на любовь, как человек, или должен, как князь русский, просить Батыя отдать мне в жены дочь?
– Бог душу дарит, а Матерь Божья – сердце любящее, – тише, чем обычно, сказала монахиня. – Когда посещает человека истинная любовь, сама Пресвятая Матерь Божия в сердце его заглядывает. Покорись ее выбору, Александр, и благодать Небесная сойдет на тебя.
– Значит…
– Покорись любви, и обретешь покой.
– Благодарю, благодарю тебя, Мар… сестра, – горячо сказал Невский, впервые улыбнувшись. – Камень ты сняла с души моей.
С грустной, еле обозначенной, но очень взрослой улыбкой смотрела на него Марфуша. Князь смутился, полез за пазуху, достал крестик.
– Прими на память о грешном Александре.
Монашенка отрицательно покачала головой:
– Золота без греха не бывает. А моя опора – смирение гордыни моей. Как же наречена дева, избранная тобою?
– Васса.
– Васса, – со странным, гулким выдохом повторила инокиня, согнулась в поясном поклоне и, не разгибаясь, добавила торжественно, будто клятву произнесла: – Ежедень повторять буду имя сие в своих молитвах. Бога и Матерь Его Пресвятую буду молить, чтобы родила тебе жена, нареченная Вассой, сильных сынов и здоровых дочерей, дабы никогда не пресекся высокий род твой на Святой Руси…
Крупные слезы одна за другой гулко капали на каменные плиты пола…
2
На обратном пути из монастыря Невский был грустен, молчалив и задумчив. А едва войдя в палаты, сказал:
– Собирайся.
– Куда? – несколько оторопел Гаврила.
– Сватать меня. Кого еще возьмешь?
– Андрея. Тесть будущий кто, князь или боярин?
– Друг отцов. До боярина не дослужился. Не все ли равно?
– Это я насчет подарков. Каждой рыбке – свой червячок, Ярославич.
– Золотая рыбка! – вдруг рявкнул Александр. – Полюбил я ее, ясно это тебе?..
После столь громогласного рыка Олексич больше с расспросами к Невскому не приставал. Но подарки подобрал, рыку этому соответствующие, да и в состав посольства, сопровождающего уполномоченных князем сватов, включил людей знаменитых и известных. А когда все было готово, лично приехал за князем Андреем.
– Сватать люблю! – живо откликнулся Андрей. – Но не за так, Гаврила Олексич. Слово дай, что за меня к князю Даниилу Галицкому старшим сватом пойдешь, тогда хоть сейчас с тобой выеду.
– Считай, что уже дал, – улыбнулся Гаврила. – А где же невеста твоя, князь?
– К отцу отпустил. Сватов ждать да наряды шить.
Андрей собрался быстро, и через неделю сваты с весьма крупным обозом (Гаврила Олексич не забыл слов о «золотой рыбке»!) выехали в неблизкую усадьбу. Ехали не торопясь, подлаживаясь под медленный обоз, часто останавливаясь, чтобы не заморить лошадей. Князь Андрей и, как правило, Олексич часто обгоняли караван, чтобы поохотиться и тем скрасить унылые общие обеды. Иногда к ним присоединялся и Яков Полочанин, которого Гаврила с трудом выпросил у Невского для большего представительства, поскольку остальные бояре были в возрасте, предназначаясь в основном для совместных воспоминаний с хозяином и – почета. Но Яков добровольно взял на себя обязанность приглядывать за обозом, а потому часто задерживался где-то в хвосте.
– Европу хочу поглядеть, – болтал неугомонный Андрей. – Моя Настасья Даниловна много чудесного рассказывала о ней.
– Что же чудесного-то?
Гаврила Олексич настолько утомился от болтовни князя, что частенько подумывал, не напрасно ли он его пригласил сватом: дернул же черт за язык… Однако лукавить и подлаживаться он не умел, а потому быстро усвоил тон плохо скрытого раздражения и всегда – супротив. Что бы при этом ни говорил Андрей. Но князь был на редкость легкомысленным, чужого настроения не замечал, а свое скрывать не считал нужным.
– А то хотя бы, что города у них – сплошь из камня. А у нас только церкви, монастыри да хорошо, если крепости. Даже терема княжеские из дерева строим.
– Жить в каменных палатах не пробовал? Сыро в них. И душно.
– Зато снаружи – вид. Сразу видно: дворец. А у нас – просто большая изба.
– Зато коли сгорели при набеге, то отстроить заново да получше прежнего – неделя топорного стука.
– Зато у них неверующих нет. Чуть что – сразу еретиками объявляют, и – к палачу.
– Вот палачей у них хватает. Это ты точно сказал.
– Их вера народ вокруг государя сплачивает! – горячился Андрей. – А наша Церковь? Татарские руки лижет!
– Зато людей живьем не жжет. И к крестам не приколачивает.
Гаврила Олексич старался – по возможности, конечно – говорить спокойно и вразумительно, но Андрей разгорячился не на шутку:
– Ее отец князь Даниил Галицкий единения добивается. Единения всех славян для борьбы с проклятыми татарами!
– Чтоб католиков сюда запустить? Они живо Русь в свою поганую веру перекрестят.
– По доброй воле! По доброй воле только!..
Олексич не придал значения этому разговору: болтает влюбленный юнец, ну и пусть себе болтает. А потому и не пересказал его князю Александру, не желая огорчать его. А напрасно. Это были первые ростки того бурьяна, который с трудом, болью и кровью пришлось выкорчевывать Невскому с помощью острых сабель темника Неврюя.
Но то случилось не скоро: бурьяну суждено было еще прорасти. А дела текущие складывались пока вполне благополучно. Сватовство удалось на славу: и старый хозяин был счастлив, и супруга его в чувственный обморок упала от такого известия, и, главное, сама Васса разрыдалась восторженными слезами.
Да, все пока было хорошо. Яростная ссора братьев, после которой Невский, исчерпав все возможности вразумить Андрея, помчался в Орду, чтобы предупредить о готовящемся антитатарском восстании и попросить помощи против младшего брата, была еще впереди…
3
– В Каракорум поедешь ты, Орду. Так мы решили с советником, – Бату кивнул на скромно помалкивающего Чогдара. – Отдашь Гуюку самый низкий поклон, подтвердишь нижайшую покорность и скажешь, что я не смог приехать только потому, что заболел.
– Ты заболел, мой брат? – с беспокойством спросил Орду.
– Нет, – с неудовольствием отмахнулся Бату. – Я заболею, когда ты будешь поздравлять нового великого хана Гуюка после курултая.
– Хан Бату почувствует это, – счел нужным пояснить Чогдар.
– Ага! – согласился ничего не понявший Орду. – У меня хорошая память, и я все запомнил.
– Ты всегда был для меня примером, старший брат, – проворчал Бату. – Потом ты лично передашь Гуюку мой подарок. Хорошо бы сначала завернуть его в кошму, а потом развернуть перед великим ханом, чтобы она выкатилась к его ногам.
– Кто должен выкатиться?
– Гражина.
– Но я подарил ее тебе от любящего сердца, мой брат.
– Знаю, Орду, но я слишком стар для таких роскошных подарков. Береги ее пуще глаза в пути.
– Я возьму сотню отборной стражи под начальством есаула Кирдяша. Он подарил Гражину мне, я – тебе, а ты – Гуюку. Я все запомнил, великий брат мой.
– Это хорошо, – утомленно вздохнул Бату. – И ты запомнишь все, что скажет тебе мой советник Чогдар перед самой поездкой. Каждое слово запомнишь, Орду, это очень и очень важно. И сделаешь так, как он скажет.
– Да, мой великий брат.
– Это очень важное задание, и поэтому я доверяю его только тебе, старший брат.
– Я все исполню, брат.
– Все, что скажет Чогдар. Слово в слово.
– Слово в слово.
Орду ушел. Бату упорно молчал, сдвинув брови и занавесившись от всего мира непроницаемой броней внутреннего отстранения, в котором монголы не знали равных. Чогдар обождал вполне приличествующее самым глубоким размышлениям время, неторопливо наполнил чаши кумысом и позволил себе осторожно вздохнуть.
