Борис Васильев - Князь Ярослав и его сыновья
– Вот тут ты ошибаешься, Чогдар, – улыбнулся Сбыслав. – Европа очень хочет с ним познакомиться. Князя Ярослава с этой целью навещал прелат Римской Католической Церкви Доменик. Но я понял его козни и сделал так, что он быстро убрался восвояси.
– Невским заинтересовались римские католики? – спросил Чогдар, старательно прикрывая настороженность удивлением. – Это весьма любопытно. Расскажи об этом прелате подробнее, Федор.
Молодой боярин с удовольствием поведал отцовскому побратиму все, что знал о прелате Доменике. О разговорах на пирах и охоте, о его вопросах и своих ответах, о ссоре, которую он устроил нарочно, чтобы поскорее избавиться от назойливого разведчика. Чогдар слушал внимательно, ни разу не перебив. А когда Сбыслав закончил рассказ, уточнил:
– Значит, князь Михаил Черниговский дал согласие участвовать в Лионском соборе?
– Так сказал прелат Доменик.
– А Даниил Галицкий?
– О нем он не говорил. Почему ты спрашиваешь об этом, Чогдар?
– Потому что мы – и Русь, и Золотая Орда – стоим на порубежье Запада и Востока, Сбыслав. И нам должно быть ведомо все. И дела Рима, и дела Каракорума. Будь очень внимательным там, сын моего анды. Так уж случилось, что от решения князя Ярослава зависит не только судьба наших народов, но и жизнь Александра Невского.
Вечером того же дня Бату услышал подробный пересказ этой беседы от своего главного советника. Долго молчал, размышляя. Потом сам наполнил чашу Чогдара кумысом и сказал:
– Значит, князь Михаил Черниговский. Правда, от него мало что зависит, но мой дед повелел сурово наказывать перебежчиков. А что же Даниил Галицкий?
– Боярин Федор Ярунович о нем ничего не знает.
– Но мой советник знать должен все! – резко отрубил Бату.
Чогдар молча склонил голову.
– Ты очень вовремя подсказал этому молодому боярину, что Гуюк может подослать к Невскому убийц. (Хан тут же сменил гнев на милость.) Кстати, это вполне вероятно, и от нас к Невскому не должны проникать непроверенные люди. Завтра я приму князя Ярослава и объясню ему, что ярлык на великое княжение выдают только в Каракоруме. А тебе следует продолжить разговоры с боярином Федором…
С шумом вошел Орду. Преклонил колено перед Бату-ханом:
– Прости, великий брат мой. Я целился в сайгака, но моя проклятая рука послала стрелу в спину твоего советника Юченя!
Выпалив эти слова, Орду громко расхохотался. Он очень любил шутки именно такого свойства.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1
У Гражины было не столько тяжелое, сколько сумбурное детство. Родившись в польской вельможной семье, она впервые попала в плен в пять лет, поскольку владения ее отца располагались в неустойчивом треугольнике, стороны которого граничили с Галичиной, Венгрией и собственно Польшей. Ровно через год она оказалась пленницей галичан, была возвращена в лоно родной семьи, но через три года вновь оказалась в венгерском плену. Такая смена обстановки продолжалась вплоть до тринадцати лет, из чего она вывела вполне определенные правила поведения: не плакать, не жаловаться, никогда не говорить правды и изощренно кокетничать во имя спасения собственной жизни. Оставаясь католичкой, она уже ни во что не верила, в том числе и в родную семью, полагаясь только на собственные силы.
В четырнадцать ее взял замуж венгерский вельможа, порядком поизносившийся в беспутной жизни. Детей у него – во всяком случае законных – не было, и истрепанный граф, который оказался на сорок лет старше своей красавицы полячки, вознамерился получить от нее долгожданного наследника, ради чего полгода копил силы под наблюдением отцов Церкви, убедившей его не трогать соблазнительную супругу в прямом смысле слова. Однако нашествие татар спутало его расчеты, поскольку при поспешном бегстве он потерял собственную жену.
Гражину перехватил по дороге Кирдяш со своими десятью головорезами. Но, разобравшись – а он был весьма сообразительным парнем, – решил не прикасаться к столь роскошной добыче. Следует сказать, что обиженная невниманием мужа, истосковавшаяся полячка сделала все возможное, чтобы побудить витязя на дерзкие поползновения, но все оказалось напрасным: Кирдяш устоял перед изощренным соблазном и впоследствии не пожалел об этом. Он подарил ненадкусанный персик самому хану Орду, за что получил не только офицерский чин, но и добрую калиту с золотом. А смертельно оскорбленная мужским невниманием Гражина вскоре в прежнем же естестве оказалась запертой в золоченой клетке самого Бату-хана.
У нее было все, что она могла пожелать. Даже полуподруга-полунаперсница-полуслужанка Ядвига. У нее не было только одного: свободы выбора. Выбор сделал Бату, едва Гражина вскочила на ноги, когда ее выкатили из ковра.
Среди утонченной роскоши ее заточения никогда не появлялся ни один мужчина. А ни разу не испытавшая ни первой боли, ни первого наслаждения пленница, зная все о первой боли и последующих упоительных мгновениях только из рассказов наперсниц, вынуждена была предаваться радужным мечтаниям и плотской тоске, разнообразя то и другое лишь периодическими истериками. И – ждать неизвестно чего.
Впрочем, не так уж неизвестно. Познав собственную цену всем опытом своей сумбурной жизни, Гражина прекрасно понимала, что и на сей раз ее либо подарят, либо обменяют, либо продадут. Таковы были три занавеса, наглухо задернувшие перед нею виды собственного будущего. И неистовая тигриная ярость постепенно вызревала в ее порывистой, неуравновешенной и недоброй душе.
А Сарай жил неторопливой, незаметной, но весьма напряженной жизнью. После несчастного случая на охоте состоялись шумные и весьма почетные похороны советника Юченя, так как Бату не хотел, чтобы Каракорум догадался о провале своего разведчика. А потом – уже тихо, втайне – правительство занялось тщательным подбором подарков будущему великому хану Гуюку, правящей до времени ханше Туракине и особенно – влиятельным вельможам. Выискивались наиболее умелые среди знаменитых русских оружейников и золотых дел мастеров, привозились – одна к одной – волоокие русские красавицы с косами до пят, создавались команды из кузнецов, плотников, скорняков и резчиков по камню и дереву. Отряды баскаков шныряли по всем русским княжествам, отбирая лучших из лучших, иногда захватывая их силой, реже – подкупая выгодной работой на чужбине. Бату начал играть в большую игру, ставки были высоки, и в средствах он не стеснялся. Вынужденная отдавать свое основное богатство Русь нищала на глазах, что выводило из себя даже степенного, уравновешенного Гаврилу Олексича.
– С Прусской улицы всех оружейников Орда сманила! И с Торговой стороны Карпа-кольчужника со всем семейством!
– Богато платят. Мы столько не можем.
– А сами с чем останемся?
– Новых вырастим, Олексич. Народ у нас даровитый.
– И с тобой не советуются. Обидно, Ярославич.
– Не той обидой маешься. Сильными станем – первыми кланяться начнут.
Невского беспокоила возросшая активность Орды и больно задевала их бесцеремонность: о нем словно забыли. Словно и не было похвальных слов Субедей-багатура, благорасположенности Бату, дружеских знаков Сартака. Но сделать он ничего не мог: в новгородских землях татары никого не принуждали ехать в далекий Каракорум, обещая лишь хорошие заработки. А на Руси нелегкий штучный товар резко подешевел не по капризу заказчиков, а потому, что бесконечные раздоры, нашествия да войны вконец разорили страну и уважающие свой труд мастера готовы были ехать за тридевять земель ради спокойствия и достойной их таланта оплаты. Александр это понимал, отъездам не препятствовал, но ему было досадно.
– Родину не любят, жадобы, – ворчал Гаврила.
– Трудно Русь в непогоду любить, Олексич. Знобко в ней сейчас. Знобко, страшно и голодно.
– Все вроде – так, а все одно – не так.
Кроме беспокойства, досады и обиды, Невский ощущал и маету, но совсем по иному поводу, нежели Гаврила Олексич. Дева у пруда снилась по ночам, маняще улыбаясь на утренних зорьках, а думы о ней не исчезали и днем. Ничего подобного он прежде никогда не испытывал, это радовало, но – изматывало, потому что не отпускало. А поехать к ней зимой не решался, поскольку подобное посещение невозможно было объяснить простым желанием отдохнуть от государственных дел. Он жаждал доброй беседы, но сильно расстроенный утечкой наиболее мастеровитых рук Гаврила Олексич пребывал в постоянном несогласии и для душевных бесед никак не подходил.
– Марфуша варенья прислала и записку. – Олексич зачитал письмо, не спрашивая Александра: – «ЧУЮ, ЧТО НЕСПОКОЙНА ДУША ТВОЯ, БРАТЕЦ МОЙ СВЕТЛЫЙ. ПОВИДАЙ МЕНЯ, ОБЛЕГЧИ ДУШЕНЬКУ…»
– Едем! – вдруг решительно сказал Невский, скорее почувствовав, чем поняв, как нужна ему сейчас женщина, когда-то сделавшая его мужчиной.
Собрали даров для всей обители – стерлядки да осетрины, семги да сигов, грибков да меду. А для Марфуши князь припрятал личный подарок: золотой крестик доброй псковской работы. Выехали на следующее утро.
