Страна Печалия - Софронов Вячеслав

—

Ну, что, поехали?

—

Ага, — однозначно согласился тот и впрягся в сани.

К новому жилищу Аввакума они шли молча, и каждый думал о своем. Фома мечтал, как бы побыстрее вернуться домой, забраться в свой теплый угол и там, как он делал каждый зимний вечер, рисовать в воображении, что когда вновь наступит долгожданное лето, то он непременно сбежит куда подальше от давно надоевшей ему жены с ватагой таких же, как он, молодцов с неуспокоенной душой.

В Тобольске он и так уже порядком подзадержался, сойдясь с Устиньей, и без малого два года маялся от безделья. Натура его не позволяла сидеть долго на одном месте, душа требовала частых перемен, а потому любил он проходить за день по многу верст, узнавать новые, ранее неизвестные места, знакомиться с людьми, ночевать где-нибудь под кустом на берегу малой речки и знать, что никто завтра не явится по его душу и не отправит на работу.

Тем и нравилась ему Сибирь, что можно было здесь жить так, как душе твоей угодно, оставаясь человеком вольным и независимым. Но год от года становилось все больше желающих закабалить его, Фому, приставить к какому-то занятию, которое ему и даром не нужно. То воеводский дьяк объявится, то игумен монастырский. И все норовят снарядить его в работу, заставить делать что-то ему, Фоме, неприятное и ненужное, да не таков он, чтоб дать накинуть себе на шею хомут работной лошади.

И раньше с других мест уходил он, как только чувствовал повышенный интерес к себе власти государственной или церковной, а иной на Руси пока, слава богу, не придумали. И пока что он силен и живет в нем вольный дух свободного человека и ноги в состоянии уносить его от кабалы господской, будет он, Фома, идти все дальше и дальше, покуда не найдет уголок, где до него никому не будет дела.

Аввакум же, наоборот, думал, как бы побыстрее обосноваться в новом для него городе и зажить спокойно, размеренно, что у него обычно плохо получалось. Каждый раз, лишь он с семьей начинал чувствовать достаток в доходах своих, и его начинали уважать прихожане, появлялись дети духовные, чем он больше всего гордился, считая главной пастырской обязанностью наличие душ, ему доверявшихся. Как на грех, открывалась ему в чем-то неправда, терпеть которую он не мог и безудержно бросался изводить ее под корень. Но попытки эти заканчивались всегда одним и тем же: зло, с которым он боролся все свои три десятка лет, оказывалось если и не сильней его, то хитрее, коварнее и знало, когда подставить ножку своему противнику и опрокинуть его на землю, подняться с которой ох как непросто. И ведь никто не заставлял его вступать в неравную ту борьбу, рисковать не только собой, но и женой, детьми, которые волей-неволей, а оказывались если и не участниками, то свидетелями его обидных проигрышей и очень редко малых побед…

«Побед… — повторил Аввакум про себя, — а были ли они, победы? И если случались, то в чем их плоды? Победителей не ссылают к черту на кулички…»

Произнеся даже не вслух, а мысленно про себя, имя врага рода человеческого, Аввакум поморщился и на ходу перекрестился, для чего ему пришлось отпустить ларец, который он осторожно поддерживал, тогда как Фома тащил сани с поклажей. В этот самый момент под полозья саней попалась небольшая кочка, от чего они накренились, и ларец полетел вниз и упал в снег на обочину дороги. Протопоп тут же подхватил его и грозно крикнул Фоме:

—

Вези осторожней, не дрова, чай!

Фома от этих слов остановился, повернулся всем корпусом к Аввакуму и, сузив глаза, спокойно проговорил:

—

Ты, батюшка, того… Это самое… Замашки свои брось, а то знаю я вас, долгогривых, вам только палец протяни, а вы по локоть откусите. Тащи сам, коль не нравится, я тебе не холоп какой, чтоб помыкать мной.

Аввакум невольно растерялся от подобных слов и, набычившись, вырвал из его рук веревку, перекинул ее через плечо и сам потащил сани, но на первой же кочке, которых тут было великое множество, злополучный ларец вновь грохнулся вниз, и ему пришлось останавливаться, поднимать его. Фома же так и стоял там, где его застал оклик протопопа, и с интересом глядел на тщетные усилия того справиться с поклажей.

—

Ладно уж, давай помогу, коль взялся. Благо почти добрались до дома твоего, совсем чуть осталось. Видно, вся ваша порода такая, что всякого, кто по званию вас, попов, ниже, вы своим холопом считаете. Дело твое, но здесь, в Сибири, ты бы попридержал норов свой, а то он тебя вскорости и до беды доведет.

С этими словами он перехватил веревку из рук Аввакума и молча потащил санки дальше. Аввакум же засеменил следом, продолжая придерживать свой ларец и думая, что стоит лишь помянуть нечистого, а он уже тут как тут и норовит разъединить, поссорить людей, радуясь своей работе. Тяжко вздохнул и принялся читать на ходу молитву, стараясь ступать в такт шагам Фомы, уверенно направляющего сани по кочкам и сугробам, вкладывая в эту нехитрую работу всю свою силу и злость на людей, норовивших использовать силу эту в своих собственных целях.

Когда они дошли до дома, отведенного Аввакуму под жилье, то Фома помог затащить сундук внутрь, сокрушенно глянул по сторонам и, ни слова не сказав, зашагал по направлению к своему дому. Аввакум же, оставшись один, первым делом открыл ларец и извлек оттуда небольшую иконку Казанской Божьей Матери и поискал глазами место, куда бы ее поставить. Но, не обнаружив подходящего места, вынужден был пристроить ее на чурбачок, после чего опустился перед ней на колени и принялся благодарить Заступницу за все ее благодеяния и помощь в делах житейских.

«Если бы не Ты, Матушка, — шептал он негромко, — то меня давно бы в живых не было и детки мои наверняка бы сгинули, без отца родного оставшись. Спасибо Тебе за все. Благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего…» — вычитывал он знакомую с детства молитву. При этом успевая отсчитывать сделанные им поклоны, которые по раз и навсегда установленному порядку совершал он в день не менее пятисот, а жене своей по занятости ее разрешал делать хотя бы двести с полета.

Пока он молился, то все земное и житейское незаметно ушло из мыслей его, и в пылком воображении протопопа возник цветущий райский сад, похожий на яблоневые сады в весеннюю пору в его родной деревне. И, как бы со стороны, он видел себя, меж деревьями неспешно прогуливающегося под ручку со своей Анастасией Марковной, которая тихо и радостно улыбалась ему, незаметно поглаживая кисть мужниной руки, удерживающей ее под локоток. Где-то рядом бродили и другие счастливые супружеские пары, лиц которых он различить не мог, но и не нужно ему было знать тех лиц, хватало и того, что он счастлив и так будет продолжаться всегда, целую вечность…

Досчитав до пятисот, он взял в руку иконку, поцеловал ее пылающими неземным огнем губами в край ризы, поставил обратно и, еще раз перекрестившись, поднялся на ноги, с горечью оглядел свой необитаемый приют, вновь тяжело вздохнул и решил заняться устройством его. Для начала он выломал из пола гнилую половицу, Достал нож, кресало и трут, настрогал щепы и попытался ее разжечь. Одна малая лучинка чуть затлела и тут же погасла. Он отщепил еще одну, стараясь сделать ее потоньше, и опять поджег. После нескольких попыток робкий огонек заиграл в безжизненном доме, что весьма обрадовало и ободрило Аввакума. Он протянул к огню руки, чуть погрел их, а потом положил сверху и всю половицу, которая долго не разгоралась, а потом вдруг занялась жарким пламенем, выбросив из себя сноп искр, одна из которых упала ему на одежду, и он испуганно отскочил от огня, оглянулся по сторонам, опасаясь, как бы огонь от его неумелых действий не перекинулся на стены дома. Наконец, сообразив, что огню нельзя давать распространяться по всей половице сразу, он ногами переломил ее и положил обломки один на другой и стал внимательно следить за своим костерком.