Лайош Мештерхази - В нескольких шагах граница...
Лишь в полдень они узнали от Гутмана, что мы – какая счастливая ошибка! – уехали в Шопрон…
В Сомбатхей утренний поезд прибыл без нас. Через некоторое время пришел второй и около десяти утра третий. С шоссе в полицию доставляли похожих на нас идущих парами мужчин – их было человек двадцать, – потом отпускали.
В дом восемь на улице Руми не пришел никто, и наш товарищ Йожеф Вурм, ничего не подозревая, после того как переоделся и умылся, отправился на завод. Он даже не заметил идущих вслед за ним шпиков. Он делал свое дело и не знал, как в тот день интересовалась им сомбатхейская полиция.
После десяти, когда третий поезд прибыл без нас, наши преследователи стали совещаться с сомбатхейским полицейским начальством – подполковник, все еще сонный, Тамаш Покол, кипевший, как перегретый старый котел. Он торопливо сообщил то, что придумал во время своего утреннего уединения. Как видно, след этот неверен, их опять намеренно ввели в заблуждение. Но то, что мы где-нибудь здесь поблизости, факт. И вполне вероятно, если мы еще не удрали, что где-то здесь хотим перейти австрийскую границу. Надо немедленно поднять тревогу в Шопроне, Кёсеге, Хедьешхаломе; вызвать по телефону министерство внутренних дел: пусть еще усилят охрану на западной границе. И вперед!
Подполковник слушал со скучающим видом. Ночью перед сном он додумался до того, что сможет заложить балатонскую виллу вторично своему школьному товарищу – провинциальному помещику, получив за нее сначала ссуду в банке. Помещик не откажет, ибо подполковник, а не кто иной помог тому в 1917 году избежать призыва в армию. Кроме того, он наверняка может получить несколько тысяч по векселю у одного своего партнера по картам. Когда совещание кончилось, подполковник уселся в машину и, тяжело вздыхая, откинулся на кожаную спинку сиденья. Ведь действительно лишь из чувства национального долга и лояльности к правительству он взял на себя это дело. Впрочем, чин полковника ему надо получить в этом году…
– Куда? – обернулся шофер.
– В Шопрон.
Было без пятнадцати одиннадцать. Мы все еще сидели в канцелярии товарища Мейера.
Тяжелый человек был этот Мейер, его то и дело надо было подгонять, подбадривать, шевелить мысль.
– Конечно, я бы сделал… Ради того, что речь идет о знакомых товарища Ваги… Я такими вещами не занимался никогда… Может, шахтеры могли бы что-нибудь… – Ну, наконец! Я даже обрадовался. – К сожалению, я шахтеров почти не знаю. Я ведь не шопронский, вы знаете, я сомбатхейский… Может, председатель нашего профсоюза знает, он бреннбергский, братья его работают на шахте…
– Мы поговорим с ним, попросим!
– Это невозможно. До двух он на заводе.
– Нам срочно хотелось бы быть уже там…
– А в два часа заседание ревизионной комиссии, тогда мне будет некогда… продлится до пяти…
Вот проклятье, человек с рыбьей кровью!
– Нельзя ли сейчас поискать председателя на заводе?
– Если б это был настоящий завод!.. Крохотная хибара здесь, на соседней улице. Там и работает председатель. Всегда ворчит, не любит, когда во время работы вызывают его по делам профсоюза…
– Видите ли, товарищ, все-таки это такое дело, что…
– Хорошо, хорошо, всем важно, всем срочно… До двух вы все равно ничего не сделаете! Идите в Бреннберг, это лучше всего…
– Мы хотели бы прежде поговорить.
– Так в одну минуту нельзя. Это не такое дело. Надо основательно подумать… Ему будет неприятно, если мы его вызовем, он тоже не любит…
Я встал.
– Скажите товарищ, где работает председатель, я беру ответственность на себя, мы пойдем туда и вызовем его.
– Ну ладно, – решился наконец он, напялил на голову котелок и открыл перед нами дверь. – Я пойду с вами, – вздохнул он. – Но потом, если он скажет или начальник начнет ругаться…
– Я беру ответственность на себя.
– «Беру, беру»! Все говорят «беру», а потом, когда выходит неприятность…
Он долго возился с дверью и ключами, давал наказы трактирщику. Мы нетерпеливо переминались с ноги на ногу, и в этот момент мне больше всего хотелось схватить его за шиворот и потрясти…
Глава девятнадцатая,
из которой выясняется, что выйти из сада совсем не так просто
Узнав секретаря, мы немного побаивались председателя. Если и он такой же бюрократ и педант, как этот, пока мы объясним ему, что нам надо, наверняка наступит вечер.
Мы шли по лабиринту маленьких улочек и столько раз сворачивали из переулка в переулок, что пятиминутный путь в этом древнем городке, среди крохотных домов и узких, мощенных булыжником улиц показался нам до бесконечности длинным. Мы остановились перед двухэтажным узким домом, походившим на старинный патрицианский особняк. Предприятие, оказывается, располагалось в большом сарае, в глубине двора. Снаружи ничего не было видно, не было даже фирменной таблички. Двор загораживали старые, потрескавшиеся ворота, доски которых были обиты в форме лучей; такие ворота, как видно, были здесь в моде. В середине маленькая дверь, через которую мог протиснуться лишь один человек, но, когда открывались обе половины, тогда там могла уместиться грузовая машина или телега; если и этого было мало, до самых высоких сводов открывались еще две верхние створки. Тогда через них мог пройти даже фургон с мебелью или вагон.
У ворот в стене блестела отполированная множеством прикосновений медная ручка. Секретарь дернул. Внутри долго звенел маленький звонок.
Скоро появился старик с моржовыми усами. На нем болтался, покрывая его до самых пят, почерневший кожаный фартук, на голове фуражка. Он спросил по-немецки, что нам надо. Секретарь сказал, что мы хотим поговорить с председателем. Старик не ответил и закрыл ворота.
Прошло добрых десять минут, и я уже думал, что тот, с моржовыми усами, глухой или придурковатый.
Может, он не понял, чего мы хотим, а может, не передал просьбы?… Но председатель все-таки вышел, и мы были приятно удивлены. Насколько важен и многословен был секретарь, настолько председатель был понятлив и скромен. Человек он был пожилой, но из той породы людей, которая, как бук, чем старше, тем тверже. Лицо, голые плечи и руки, выступающие из-под кожаного фартука, – одни кости и жилы; неожиданно белокурые волосы, уже поредевшие, и водянисто-голубые глаза с близоруким прищуром – вот его портрет.
Мы представились, и я в нескольких словах объяснил, зачем мы пришли. Я смотрел ему в лицо с нервным ожиданием. Я думал, что теперь начнется мучительно обстоятельное объяснение: если это возможно, нам не хотелось бы ждать, пока он кончит работу, мы хотели бы скорее оказаться за границей. Почему? Потому что мы уже целую неделею в дороге и… Ничего этого не понадобилось. Он смотрел на нас прищуренными водянисто-голубыми глазами и словно читал наши мысли.
– Идите в Бреннберг. Поищите Ханзи Винклера. Он работает в ночной смене – пока дойдете, он проснется. Скажите, что я послал. Покажи им бреннбергскую дорогу! – обратился он к секретарю. Потом улыбнулся и протянул нам большую костлявую руку: – Всего хорошего, товарищи, счастливого пути!
Прошло не более половины минуты – и вот разговор окончен, ворота закрыты, и под высоким сводом глухо застучали его удаляющиеся шаги. А секретарь, как человек, который наконец знает, что ему делать, сразу пошел с нами и подробно объяснил, как добраться до Бреннберга.
Мне порой приходилось наблюдать, как люди с самыми разными характерами и темпераментами мирно работают вместе. Вот этот председатель: простой, чистый, как вода, все понимает с полуслова, сразу принимает решение. А секретарь… Мы узнали потом, что они уже двадцать лет работают вместе в полном согласии.
Он немного проводил нас, указал дорогу на Банфальву – через нее можно попасть в Бреннберг. Как видно, не намеренно, но он сказал нам на прощание несколько «ободряющих» слов:
– Бреннберг полон солдат и жандармов, там готовится забастовка. Вы наверняка встретите их по дороге… Если спросят, не говорите, что ищете Винклера. Скажите, что идете устроиться на работу!
Тут он снова запричитал: непонятно, как это два таких умных, таких опытных товарища отправились без трудовой книжки и профсоюзного билета! Что мы станем делать, если у нас попросят удостоверение? Он недоуменно покачал головой и пожелал нам счастливого пути.
Обрадовавшись, что наконец от него отделались, мы со смешанным чувством спешили вперед, к Банфальве. «Выйдешь из сада – и уже за границей» – вот что поддерживало наш дух. Здесь нет возврата и нет обхода. Мы пойдем прямо вперед… Однако мы чувствовали: самое страшное – это провалиться в последнюю минуту.
Почему нам не удалось улучить более мирное время? В третий раз получается так, что мы приходим в смутные дни. В Ноградверёце – контрреволюционная провокация, потасовка. В Татабанье – забастовка. Здесь забастовка может вспыхнуть в любую минуту.
Вот как жили тогда рабочие в Венгрии.
