Михайло Старицкий - РУИНА
— Но, — вздохнул тяжело Дорошенко, — Турции и в голову не придет наложить на нас руку; море одно — нам защита…
— А если действительно помощи она нам не даст и усугубит лишь руину? — заговорил наконец мягким, вкрадчивым тоном Мазепа.
— Почему же, почему? Разве для Турции интересно усиление Москвы или Польши?
— Для нее не интересно тоже усиление и Украйны… Для нее, напротив, желательно бы было, чтобы все кругом стало пустыней. А в помощи Турции, конечно, мы не можем быть уверены, пока не убедит нас в том опыт; но, с другой стороны, татары доказали уж многократно свое вероломство и криводушие.
— Татарин-то, правда, это волк–сироманец, это зверь, а зверю не верь! Ему кусок мяса даешь, а он за руку клацает… Но турки…
— А вот, увидим; только береженого и Бог бережет! Благоразумный зазирает далеко и заранее на все случайности приготовляет решение. Отчего бы не попытаться выторговать у Москвы благоприятные нам условия, чтобы не мешала она соединению братьев?..
— Ах, вот что, — спохватился и затревожился гетман. — Я ведь тебе и не сообщил еще, какая затевается халепа и какие идут на нас подкопы? Только что ты уехал, как я получил от верного нам полковника Гострого коротенькое письмо; он извещал меня, что Многогрешный перехватил послов ханенковских, какие должны были отправиться спешно в Москву с поклоном от этого выскочки, зрадника, с предложением ей в подданство Правобережной Украйны, — лишь бы царь утвердил за ним гетманскую булаву; но что именно заключалось в ханенковских кондициях и как поступит дальше с послами Многогрешный — ему-де, Гострому, неизвестно, а потому и советовал он мне, чтоб я немедленно прислал к нему скрытного, способного, даровитого посла, а наилучше Мазепу, — так тебя и назвал, а он, мол, Гострый, даст уже инструкции и отправит на разведки в Батурин. Я отписал, но Гострый мне ничего не ответил… А неделю тому я получил лист от Марианны.
— От Марианны? — вырвался у Мазепы как-то нечаянно возглас, и он почувствовал, что горячая краска залила ему все лицо.
С выезда Мазепы из зимовника Кныша, под гнетом сознания, что нет уже у него никого близкого на белом свете, ему не приходило на ум это имя, и вот теперь оно молнией ударило в его сердце и взволновало застывшую кровь: ему почудился даже от далекой посестры справедливый упрек, что он, побратым, в минуту душевной невзгоды не вспомнил даже о ее существовании.
— От Марианны, — повторил гетман после некоторого испытующего молчания, и незаметная улыбка скользнула по его серьезному задумчивому лицу. — Да, от Марианны, от дочки Гострого, что нас всех здесь пленила и красотой своей, и умом. Она пишет, что отец ее, несмотря на все усилия, не получает никаких известий от Многогрешного, что гетман, видимо, замкнулся в себе, стал страшно скрытен, а может, и задумал новую неладную думу, что ханенковские послы находятся еще пока там, но ходит слух, будто гетман думает их отправить в Москву, да только вместе со своими послами.
— Гм, гм! — покачал головой Мазепа. — Заварил, значит, кашу Ханенко! Только вряд ли его дело выгорит… Однако времена наступают рискованные, тревожные: зевать нельзя…
— Да, вот потому-то я так и тревожился: тут каждый час дорог, надо послать упредить беду, а тебя нет, как нет, — я чуть с ума не сошел!
— Понимаю: и на Запорожье справа была неотложная, и здесь нагорело сразу… Можно было послать Дудку или Богуна…
— Богуна и след простыл, где-то там с ляхами считается, никак сквитаться не может, а Дудка надудил бы такого, что всю б нашу музыку сгадил.
— Нет, он ничего тоже, — улыбнулся Мазепа снисходительно, — но, во всяком случае, ехать нужно немедленно.
— Завтра же, если не устал, — прямо в Батурин.
— Да, да, конечно… А об усталости и речи быть не может: для потребы отчизны никто не смеет беречь своих сил! — говорил Мазепа с искусственным одушевлением и тер от досады себе лоб. — Только вот что: сразу отправиться в Батурин, не ведая, как там стоит справа, в каком положении дело с послами и что у гетмана на думке, — это значит начать игру в жмурки, с завязанными глазами. А я лучше заеду сначала на минутку к Гострому да разузнаю, — не пронюхал ли он чего-нибудь и с какой стороны легче к гетману подойти, — а чтоб не терять времени, то пошлю сейчас же на проведки в Батурин моего нового приятеля, бывшего ханенковского поверенного, Гордиенко: он перешел искренно на нашу сторону и за ясновельможного не пожалеет своей головы. Это казак щирый, непродажный и за правое дело стоит до смерти. Ханенковские послы ничего от него не скроют, и я, приехавший в Батурин, буду иметь с двух сторон верные сведения, буду, значит, знать сразу, как держаться с гетманом и что предпринять.
— Вельми прекрасно! — согласился повеселевший гетман. — Что не мысль у тебя, так словно золотой гафт (шитье, убор): уж и наделил же тебя Господь Бог головой! Вот, приехал, — и с души у меня сразу камень свалился, и светлая надежда проснулась…
— Батько мой родный, гетмане найславнейший, — воскликнул растроганный до слез Мазепа, — твое любвеобильное, безмерно ласковое сердце преувеличивает мои заслуги: все они сводятся лишь к любви к твоей милости и к бесталанной отчизне, а успехи и удачи не от меня, а от милосердого Бога.
— Конечно — все от Бога, но и ты избранник Его… А где же этот друг твой, Гордиенко?
— Здесь, со мною; он много помог мне на Запорожье, подготовил умы…
— Так пошли за ним, — разопьем вместе ковш, другой, подкрепимся чем Бог послал и потолкуем о делах. Гей, кто там? Позвать сюда ко мне пана Гордиенко, что приехал с генеральным писарем! — приказал гетман вошедшему на зов гайдуку.
Едва последний закрыл за собою дверь, как внезапно на пороге другой появилась жена гетмана, бывшая на послушании в монастыре, Фрося. Мазепа, как увидал гетманшу, так и окаменел от удивления, словно прикипел к месту. Фрося была в темном наряде, выглядела похудевшей, побледневшей и смиренно печальной; но красота ее от этого еще выиграла и сверкала теперь неотразимою силой.
— Не узнал пани гетмановой? — спросил гетман, глядя на Мазепу.
— Клянусь Богом, не узнал! — вскрикнул тот, стремительно бросившись к ручке ясновельможной. — Меня ослепила ее ясной мосци краса, а слепому прощается многое…
— Эх, пане, — ответила с оттенком сердечной боли бывшая в изгнании Фрося. — Горе красит только рака.
— Моя коханая, — прервал с упреком жену свою гетман. — Кто старое помянет, тому глаз вон!.. А лучше вот что: распорядись, чтобы подали нам сюда старого, еще конецпольской варки, меду, да и сама приходи скрасить нашу беседу: ведь осенние ночи темны, так солнце среди них всем радостно.
Гетманша поклонилась гетману низко, покорно, в знак согласия, и на прекрасном лице ее заиграла слабая, болезненная улыбка.
— Все простил, все забыл… — прошептал, по уходе жены, как-то в сторону, скороговоркою гетман, — памятуя, что все мы грешны и что за это, быть может, и мне отпустит что-либо Господь милосердый: кою убо мерою мерите, тою отмерится и вам! Да и сердце болит за ней.
— Батько мой! — воскликнул с неподдельным экстазом Мазепа. — Коли ты смог победить свое могучее сердце, так победишь подавно врагов!
Сильно и радостно билось сердце у Мазепы, когда он подъезжал к лесному укреплению полковника Гострого. Он чувствовал теперь, что не все еще умерло для него в жизни, что за той брамой еще ждет его дорогой друг, чудное сердце которого и редкий ум могут внести светлый луч в непроглядную тьму его одинокой души.
Время было за полдень, когда Мазепа, во главе небольшого отряда, подъехал к укреплению. День был ясный, слегка морозный, один из тех дней, какими иногда на прощанье дарит нас запоздавшая осень.
Окружавшие высокий частокол мохнатые сосны и ели были покрыты уже инеем и казались вылитыми из чистого серебра, унизанного алмазами, хризолитами и рубинами. Ясное небо стояло высоко над очарованным лесом и светилось бледной лазурью. Воздух был неподвижен и полон бодрящей прохлады.
После длинного ряда мрачных, дождливых дней, с нависшим низко свинцовым небом, с воем и стоном злобного ветра, этот день показался нашему путнику праздничным и волшебно нарядным. Мазепа с жгучим нетерпением подскакал первый к браме и нашел ее открытой, со спущенным мостом, — словно ждала уже она гостя: дело в том, что из укрепления выезжало в то время несколько всадников, и Мазепа, воспользовавшись случаем, обменялся с ними приветствием и проскользнул по мосту незамеченный воротарем на замчище; первое, что бросилось ему в глаза, — была Марианна.
Облитая яркими лучами солнца, в простом наряде, без кунтуша, а только с белым платочком, накинутым небрежно на голову, она казалась олицетворением величавой красы и жизненной силы. Марианна стояла на ганку высокой, рубленой коморы и кормила кусками черного хлеба двух огромных собак. Они радостно виляли хвостами и терпеливо ждали подачек от своей нежно любимой хозяйки, но въезд постороннего человека на дворище обратил сразу их внимание: псы воззрились на всадника и злобно залаяли. Марианна прикрикнула на них и, приставив руку к глазам, пристально взглянула на новоприбывшего гостя; она сразу же узнала в нем своего друга. Мазепа, по крайней мере, заметил, как лицо ее вспыхнуло и как заискрились радостно расширившиеся от удивления глаза.
