Висенте Ибаньес - Кровь и песок
Гальярдо тем временем направился к председательской ложе с обычным приветствием. Наиболее верные сторонники провожали его хотя и громкими, но довольно жидкими аплодисментами.
— Ему не повезло,— говорили они с верой, недоступной разочарованиям,— зато какие точные удары! Тут уж никто не станет спорить.
Матадор ненадолго задержался возле мест, где сидели самые ярые его приверженцы, и, опершись на барьер, постарался оправдаться. Бык никуда не годился: с ним невозможно было показать настоящую работу.
Поклонники, во главе с доном Хосе, соглашались — они и сами так думали.
Большую часть корриды Гальярдо провел между барьерами.
Все его объяснения были хороши для публики, но сам он в глубине души испытывал жестокое сомнение и неведомое ему доныне неверие в свои силы.
Быки казались ему гораздо более крупными, чем обычно, наделенными какой-то «двойной жизнью»,— они не хотели умирать.
Раньше они падали под его ударами с легкостью, похожей на чудо.
Несомненно, ему подсунули самых зловредных быков из всего стада, чтобы осрамить его. Все интриги врагов!
В самых глубоких тайниках его сознания копошилось другое подозрение, но он не хотел к нему прислушиваться, не хотел извлекать его из темных глубин. Рука матадора как будто становилась короче в тот момент, когда вытягивалась вместе со шпагой для удара. Раньше она достигала затылка быка с быстротой молнии, теперь проходила бесконечный путь в опасной непреодолимой пустоте. Ноги тоже стали другими. Казалось, они жили собственной жизнью, независимой от остального тела. Напрасно, напрягая всю волю, он приказывал им стоять неподвижно и твердо. Они не слушались. Казалось, они сами видели опасность и с необычайной ловкостью отскакивали в сторону, едва их касалась струя воздуха, несущаяся перед быком.
Весь стыд поражения, всю ярость, вызванную собственным малодушием, Гальярдо обращал против публики. Чего хотят эти люди? Чтобы ради их развлечения он дал себя убить? Безумная отвага оставила достаточно следов на его теле. Ему незачем показывать свою храбрость. Если он чудом остался в живых, то только благодаря божьему провидению да молитвам матери и своей бедняжки жены. Он видел костлявое лицо смерти ближе, чем кто бы то ни было, и лучше всех знает, чего стоит жизнь.
«Думаете, вам удастся посмеяться надо мной!» — мысленно говорил он, разглядывая толпу.
Теперь он будет убивать быков так же, как большинство его товарищей. Один раз хорошо, другой раз плохо. В конце концов работа тореро — это ремесло: выбился на первое место — теперь главное остаться в живых, избегая опасности, как удастся. Нечего лезть на рога ради того, чтобы люди чесали языки о твоем бесстрашии.
Когда пришла очередь Гальярдо убить второго быка, он настолько проникся этими размышлениями, что почувствовал прилив спокойного мужества. Ни одна тварь теперь ему не страшна!
Он сделает все возможное, чтобы избежать рогов.
Выйдя навстречу зверю, матадор бросил гордый клич, сопровождавший лучшие его выступления: «Все с арены!»
По толпе пробежал радостный шепот: «Гальярдо сказал: «Все с арены!» Сейчас он покажет, на что он способен».
Однако ожидания публики были обмануты. Насиональ попрежнему шагал за маэстро с плащом через руку. Чутьем старого бандерильеро, привыкшего к тщеславным выходкам матадоров, он уловил театральную фальшь гордого приказа.
Гальярдо, остановившись на изрядном расстоянии от быка, развернул мулету и начал размахивать ею с некоторой опаской и не приближаясь к быку ни на шаг; плащ Себастьяна все время развевался рядом.
Застыв на мгновение перед мулетой, бык дернул головой, словно собираясь броситься, но остался на месте. Матадор, обманувшись его движением, проявил излишнее проворство и сделал несколько шагов, вернее прыжков, назад, удирая от быка, который и не нападал на него.
Этим ненужным отступлением Гальярдо поставил себя в смешное положение,— в публике послышались хохот и возгласы удивления. Раздалось несколько свистков.
— Беги, а то забодает! — иронически выкрикнул кто-то из зрителей.
— Баба! — женским голосом пропищал другой.
Гальярдо вспыхнул от гнева. Это ему! И где же, на арене Севильи!.. Он почувствовал сердцебиение, приносившее ему удачу в былые дни, и безрассудное желание слепо ринуться на быка,— а там будь что будет. Но тело не слушалось его. Руки, казалось, получили способность размышлять; ноги видели опасность и, взбунтовавшись, насмехались над требованиями воли.
Наконец зрители, возмущенные оскорбительными выкриками, пришли на помощь матадору и потребовали молчанпя. Как можно так обращаться с человеком, который едва оправился после тяжелой раны! Это недостойно севильского цирка. Ведите же себя прилично!
Гальярдо воспользовался сочувствием публики, чтобы выйти из затруднения. Он обошел быка и нанес ему предательский боковой удар. Зверь рухнул, как убойная скотина, из горла у него хлынула кровь. Некоторые зрители захлопали, сами не зная чему, другие свистели, большинство хранило молчание.
— На него выпустили каких-то трусливых псов! — кричал со своего места доверенный, хотя знал, что все быки были из стада маркиза.— Это не быки!.. Вот посмотрим, что будет в другой раз, когда дадут настоящих, благородных бойцов!
При выезде из цирка Гальярдо заметил, что публика молчит.
Люди проходили мимо без единого приветствия, он не услышал ни одного из тех возгласов, какими, бывало, встречали его после удачного боя. За каретой даже не следовала толпа не попавших на корриду бедняков, которые всегда стояли у ворот, подстерегая сообщения о ходе боя и победах маэстро.
Первый раз Гальярдо вкусил горечь поражения. Все бандерильеро были мрачны и молчаливы, как солдаты после разгрома армии. Но когда матадор приехал домой, обнял мать, Кармен и даже сестру, услышал радостные крики цеплявшихся за него племянников, он почувствовал, как рассеивается его грусть: «Будь оно проклято! Главное — жить. Главное — дать семье покой и получать с публики деньги, как другие тореро, не совершая безумств, которые рано или поздно приводят к гибели».
Через несколько дней Гальярдо почувствовал, что необходимо показаться на людях, повидаться с друзьями в дешевых кафе и в клубах на улице Сьерпес. Он полагал, что при нем недоброжелатели будут из вежливости молчать, и, таким образом, удастся избежать разговоров о провале. Целыми вечерами матадор просиживал в обществе скромных любителей, с которыми перестал встречаться с тех пор, как завязал дружбу с богатыми сеньорами.
Потом он отправлялся в клуб Сорока пяти, где его доверенный, крича, размахивая руками и навязывая всем свои мнения, по-прежнему поддерживал славу Гальярдо.
Несравненный дон Хосе! Вера его была непоколебима, она была сильнее сомнений. Никогда его матадор не перестанет быть лучшим матадором в море. Он не допускал никакой критики, никаких воспоминаний о недавнем провале: раньше, чем кто-нибудь успевал произнести хоть слово, он принимался оправдывать Гальярдо и в утешение присовокуплял мудрые советы.
— Ты еще не оправился после раны. Вот я и говорю: «Посмотрите на него, когда он будет совсем здоров, тогда и скажете...»
Все будет, как раньше. Пойдешь прямо на быка — храбрость тебе сам бог дал,— раз! всадишь шпагу по самую рукоять...— и бык у тебя в кармане!
Гальярдо отвечал загадочной улыбкой. Положить быка в карман!.. Ничего другого он и не желает. Но увы! Они стали такими огромными и непокорными, так выросли за то время, что он не выходил на арену!..
Игра отвлекала Гальярдо от черных мыслей. Снова он стал проигрывать бешеные деньги за зеленым столом, окруженный богатыми молодыми людьми, которые не обращали внимания на его поражение, потому что считали его «светским» тореро.
Однажды вечером матадора пригласили поужинать в отеле «Эрптанья». Предполагалась веселая попойка в обществе нескольких иностранок легкого поведения, с которыми его приятели встречались в Париже. Дамы приехали в Севилью посмотреть на ярмарку и на торжества, приуроченные к страстной неделе, и теперь требовали, чтобы им показали все «самое живописное». Красота их уже несколько поблекла и поддерживалась при помощи различных косметических ухищрений. Молодые бездельники волочились за ними, привлеченные экзотикой, п всячески домогались их милостей, в чем редко терпели отказ.
Дамы пожелали познакомиться с знаменитым тореро, с самым красивым матадором, с этим Гальярдо, чьи портреты красовались на открытках и спичечных коробках. Увидев матадора на арене, они попросили своих друзей, чтобы те представили им его.
Ужин был сервирован в ресторане «Эританьи». Большой зал, выходящий окнами в сад, отделанный в вульгарно мавританском стиле, выглядел жалким подражанием красотам Альгамбры. В этом зале устраивались политические банкеты и крупные кутежи: порой тут раздавались пламенные речи о возрождении отчизны, порой под звон гитар скользили и извивались в ритме танго женские тела, а по углам хлопали пробки и звучали поцелуи и взвизгивания.
