Наталья Головина - Возвращение
— Как мы-то, стало, там, Александр Иваныч? Да что ж оно, житье — хорошая жизнь, лучшей-то не видали.
«Что же… суровость точек отсчета… Эх, российская жизнь, бездолье!» Герцен наблюдал. И Ник также впитывал гостя взглядом. Правда, помимо своих собственных дел Плесков мало что умел рассказать. Разбогател он на извозе, лошадей удачных заведя, дальше пошел в гору на пеньковой торговле; за жену, правда, еще не выплатил. В Германии недавно погостил, теперь вот тут.
— А что же вы, Александр Ваныч, жидкое всё пьете? (Имелось в виду красное вино.) Али супруга заругается? Черным хлебцем с солью заесть — запах и отобьет! — подзадоривал его гость.
— Не то чтобы заругается, отвык я от крепкого, милый, работать много надо.
Они подзуживали друг друга взглядами, в глазах Селиверста читалось превосходство.
— Так оно кровь разжижает!
— Говорят — как раз наоборот.
— Я ведь просто сужу: жидкое — разжижает.
— Да водка, что ж, не жидкая? — А впрочем, спорить им было не о чем, у Селиверста имелись те внутренние основания, что общителен, весел, почти по-незнакомому не робок, а слова — что же, они не купленные и имеют другой смысл, вроде того, что «слабы вы тут — лондонские», да что спорить, чья и в чем сила, — дело прояснит.
Гость выказывал себя бойко.
Было это еще до отъезда сына. Саша в роли переводчика водил его по городу. Их проход был красочен. Когда гость выбирался из омнибуса, мальчишки бежали за ним, удивляясь его костюму, и провожали его криками «У ре!». Тот бросал им горсть серебра, снимал картуз и раскланивался, лихо отмахивая чуб.
Однажды их с сыном не было до утра. Герцен распорядился: когда бы Саша ни вернулся, пусть зайдет к нему! Пропавшие явились только к обеду. Плесков с добродушным лукавством уверял, что боялись беспокоить поздно вечером и ночевали поэтому в его номере. Сын молчал, повесив голову. Герцен встретил обоих резко. Гостю было сказано: Саше разгул не по летам, вернее, никогда ему этого не нужно, как и ему самому не по возрасту!
Александр Иванович думал потом о Плескове: зачем он приезжал? Так и осталось неясным. Увы, он пока не понимал «самости» и воли вне кутежа и чада. И не знал жизни вне «дико-народной». Еле выбрался из Лондона, — как и в Германии, отсидел за долги…
Даже теперешнее отдаленное их местожительство не уменьшало наплыва визитеров. «Звонари» были в моде!
Не проникнув к ним раз и другой, посетители посылали порученцев. Вот, пройдя через калитку в тополиной аллее и повстречав там Тату («Какая красавица у вас девочка!»), в гостиную скользнула не в урочный час старушка, какую до предела странно было видеть в Лондоне, наружно — совершенная усадебная ключница. Феона Степановна Кушакова — привезла послание от господ. Она присепетывала, раскланивалась сухонькой головкой и дробно тарахтела хохотком, весьма непринужденным.
Что же было делать, коли она здесь. «Не хотите ли кофе?» — спросил Александр Иванович. «С ликером, батюшка?» — «Пожалуйте». Кофе она затребовала покрепче и, напившись горячего, деликатно утерла нос двоеперсгием. В кабинет заглянул отправляющийся в город на занятия Саша. Старушка буркнула брюзгливо: «Какой-нибудь секретаришка, я чай?» (Вышло у нее «я сяй».) Ей показался несолидным модный сюртук на сыне. Вообще, Герцен чувствовал, что и сам он как-то крайне не понравился посетительнице…
Старушка заставила его прочитать привезенное ею письмо и не медлить с ответом. Записка в конверте оказалась приглашением: кубасовский уездный предводитель дворянства и его супруга просили оказать им честь откушать у них завтра в три часа.
— Передайте господам, что это невозможно!
Старушка-приживалка была раздосадована и допрашивала его, сурово присепетывая:
— Как се это будет? Ротмистр Солипатров вернулся — говорит, сто был принят у вас!
— Передайте, что, скорее всего, обманывает.
…По почте доставили письмо — неграмотное и до предела горестное, от дворовых князя Голицына, который сбежал с актрисой. Прожился за границей и бросил теперь крепостных в Лондоне без знания языка, без гроша. Мир не без сочувствующих людей, и кто-то рассказал им о Герцене. Александр Иванович очень смеялся. И разыскал бедолаг.
Те уже спокойнее дожидались князя, который явился только два месяца спустя.
…Был в Путнее после Крымской кампании и молодцеватый офицер с купеческой дочерью из Бессарабии. Рассказал, что бежал из части, потому что там страшные злоупотребления. Закатил ужин в честь своего отъезда в Америку. Позднее прочитали в газетах, что уехал он, увезя полковую кассу.
Посетитель в том же роде — фальшивомонетчик…
Странная вещь популярность, думал Александр Иванович.
…И вот Тургенев вновь увидел огромные наклоненные ивы вдоль набережной Сены. Париж показался ему все тем же по духу. Но у него самого сердце щемило от невосполнимой потери: молодость его прошла. В июне 56-го Иваном Сергеевичем наконец было получено разрешение ехать за границу. Его хандра началась сразу после российского кордона. Непонятная усталость, и среди летней жары клекотали легкие. Бронхит. Да плюс старинная его невралгия, которая вернулась к нему в той обстановке, где она началась.
Он не любил больших отелей с тамошней стесненной, почти всегда прилюдной жизнью и устроился в маленьком пансионе: перемогаться лучше всего наедине. Но вот наконец он едет дилижансом по направлению Ро-дэ-в-Бри. Испытывает чувство — как перед гимназическим экзаменом в младших классах, когда ты мог бы прочесть наизусть страницы из Катулла, а спрашивают всего лишь — времена латинских глаголов, и вот на этой малости, от несоразмерности ее с тем, что у тебя за душой, ты и можешь споткнуться, с тоскою чувствуешь это…
Семь лет он не был в Куртавнеле. Он удивил его своим видом модернизированной усадьбы. Зеленели аллеи и лужайки, полноводные каналы огибали поместье. Когда-то он сам очищал их от камней. Умелец садовник завел передовое садоводство, создает новые сорта. Вымахали каштаны и тополя…
Ему показалось, что Полин холодна. Но нет, решил он, просто ему трудно после долгого перерыва вписаться в здешнюю жизнь и понять ее, все станет на свои места. Благо он прежний. Все та же размягченность души от пребывания в этом доме…
Полин в развевающейся розоватой блузе, так идущей к ее смуглой коже и горячим глазам (бурность жестов скрадывала чуть отяжелевшие руки и овал лица), спросила его властно:
— Что же, вы тут счастливы, милый друг?
— Счастье ведь как здоровье, если о нем не говорят, значит, оно есть. — Подумал: не поймут ли его так, что он обвиняет кого-то, и добавил кратко: — Все замечательно.
Чернокудрая Клавдия-Клоди (родилась без него) со своими крупными чертами лица была так похожа на Полин, что принял ее душой мгновенно — ее гортанный голосок, темные выпуклые глаза, смуглые четырехлетние ручки и образцовое платьице, как на взрослой. Она же была капризно настороженна с гостем.
Иван Сергеевич то и дело следил за нею взглядом, отвлекаясь от дочери Поли. Последовали ее ревнивые вспышки. Дочь перестала выходить к завтраку.
У Полинетты сложился крайне неровный характер. Она была русоволосой, немного скуластой, с крапчатыми зеленоватыми глазами. Ей четырнадцать, она была миловидным крепеньким подростком. Видимо, она ощущала какую-то свою противоположность здешней атмосфере, иную свою природу и то и дело выказывала строптивость.
Он говорил с ней о том, как он благословляет этот дом и что то же должна испытывать она. Но видел, насколько ей трудно чувствовать себя слегка чужой тут и обязанной. Не сразу, но ему высказали, что девочка была крайне неуживчива в последний год. Все семейство музыкально, и связанные с этим темы обычны за столом, Полинетте же доставляет удовольствие говорить уничижительно о музыке и передавать на ухо живущим на пансионе ученицам об их бездарности.
Может быть, подумал он, тут причина теперешней напряженности, возникшей между ним и куртавнельским кланом. Так или иначе, дочь следовало увезти из здешнего дома. Он решил определить ее в частный пансион в Париже.
…С обучением Полинетты было наконец улажено. И Иван Сергеевич нанял квартиру на улице Академии.
Покуда он воздержится от Куртавнеля.
Он практически один в Париже. Бродит по бульварам и бывает порой на вечерах в гостиных у русских знакомых. Уж на что, на его взгляд, пусты петербургские салоны, но здешние…
Впрочем, он российским парижанам весьма нравился, ему передавали, что всех интригует немного отсутствующее выражение его лица. Он выделяется в любой толпе благодаря высокому росту и осанистой фигуре, длинные его брови всегда насмешливо приподняты.
Проездом на брайтонский курорт он был в Лондоне у Герцена.
Возражал на его упреки в теперешней своей апатичности: «Называешь меня холодным и балованным ребенком. Увы! Я просто не в шутку, кажется, старик с недугами». Ныне, в канун сорокалетия, он стал нередко думать о смерти.
