Олдос Хаксли - Луденские бесы
Лобардемон плакать перестал. Голосом, полным холодной ярости, он сказал, что делает преступнику предложение в последний раз. Подпишет он или нет? Грандье покачал головой.
Тогда Лобардемон позвал начальника стражи и велел увести осужденного наверх, в камеру пыток. Грандье не произнес ни звука. Лишь попросил, чтобы послали за отцом Амброзом, чтобы тот присутствовал во время истязаний. Но отца Амброза не нашли. После несанкционированного визита в темницу старика заставили покинуть город. Тогда Грандье попросил позвать отца Грийо, настоятеля кордельерской обители. Но кордельеры были не в чести у Лобардемона, потому что отказывались признать новую доктрину капуцинов и не верили в одержимость монахинь. В любом случае, все знали, что отец Грийо дружит со священником и его семьей, поэтому Лобардемон ответил на просьбу отказом. Если осужденный нуждается в духовном утешении, пусть обращается к Лактансу и Транкилю, злейшим своим врагам.
— Мне все понятно, — горько сказал Грандье. — Вам мало уничтожить мое тело, вы еще и хотите истребить мою душу, погрузив ее в пучину отчаяния. За это вам придется когда-нибудь ответить перед Спасителем.
Со времен Лобардемона Зло значительно продвинулось по пути прогресса. При коммунистической диктатуре обвиняемые, представ перед народным судом, непременно признавались во всех своих злодеяниях, даже если те носили поистине фантастический характер. В прежние же времена обвиняемые признавали свою вину не всегда. Грандье, например, даже под пыткой твердил о своей невиновности, и этот случай — не
1 Маркиз де Сен-Map и де Ту были обвинены в заговоре против кардинала Ришелье и казнены в 1642 году.
исключение. Многие люди, в том числе и женщины, вынесли жесточайшие истязания, проявив при этом непреклонность. Наши предки изобрели дыбу, «железную деву», «испанский сапог», пытку водой, но им предстояло еще многому поучиться в тонком искусстве подавления воли и истребления души. Возможно, наши предки вовсе и не хотели этому учиться. Их воспитывали в вере, что человеческая воля свободна, а душа бессмертна, и, даже расправляясь со своими врагами, люди прежних времен не переходили определенных рамок. Даже изменник, даже поклонник Сатаны обладал душой, которая имела шанс на спасение. Непреклоннейшие из судей не могли отказать осужденному в религиозном утешении, поскольку для христианства душ совершенно пропащих не бывает. Священник сопровождал осужденного до эшафота, стараясь примирить грешника с Творцом. Наши предки, проявляя восхитительную непоследовательность, уважали человеческую личность, даже кромсая се раскаленными щипцами и перемалывая на колесе.
Для тоталитаристов нашего просвещенного столетия души и Творца не существует. Есть лишь комок мяса, чьи поступки определяются условными рефлексами и социальной средой. Этот продукт социобиологии стоит недорого и не обладает никакими правами. Тот, кто живет в обществе, не может быть свободен от него. Разумеется, на практике Общество тождественно Государству, а коллективная воля — воле диктатора. Временами, тоталитаризм доходит до настоящего безумия, взяв на вооружение какую-нибудь псевдонаучную теорию, сулящую человечеству великое будущее, и тогда преступление совершается во имя абстракции, именуемой «благом человечества». Личность при этом определяется как средство для достижения некоей цели. Отсюда следует, что политические вожди, якобы представляющие интересы Общества, могут совершать любые зверства против людей, объявленных врагами этого самого общества. Физического истребления посредством расстрела (а еще лучше каторжных работ в лагере) оказывается недостаточно. Официальная теория объявляет, что человек — не более, чем общественное животное, поэтому необходимо деперсонифицировать «врагов народа», чтобы официозная ложь выглядела как высшая истина. Для тех, кто владеет методологией превращения человека в животное, а свободной личности в послушный автомат, ничего трудного в этой задаче нет. Ведь личность человека куда менее монолитна, чем думали средневековые теологи. Душа и дух — не одно и то же. Человеческая психика — до тех пор, пока она не сделает сознательного выбора в пользу вечного союза с Духом, — представляет собой набор разрозненных и нестабильных элементов. Это нестойкое соединение может быть легко разрушено под воздействием чьей-либо злой воли, если она достаточно искусна и безжалостна.
В семнадцатом столетии безжалостность такого рода была невообразима, а сопутствующая ей методология не успела развиться. Лобардемону так и не удалось вырвать у осужденного признание, в котором барон так нуждался. Хотя он не позволил Грандье выбрать духовника по своему усмотрению, однако отказать ему в праве на отпущение грехов он не мог.
Услуги Транкиля и Лактанса были предложены и, естественно, отклонены. Грандье получил четверть часа, чтобы примириться с Господом и подготовиться к мучениям.
Кюре опустился на колени и стал молиться вслух:
«Великий Боже, высший судия, помогающий беспомощным и угнетенным, поддержи меня, дай мне силы выдержать муку, на которую я обречен. Прими мою душу в общество праведных, прости мне мои грехи, помилуй меня, худшего и мерзейшего из твоих рабов. О проницающий сердца, Ты знаешь, что я невиновен в преступлениях, которые мне приписывают, и что огонь, в который я буду низвергнут, испепелит меня за совсем иные прегрешения. О, Спаситель человечества, прости моих врагов и обвинителей, но пусть они увидят свою неправоту и раскаются. Пресвятая Дева, защитница несчастных, прими мою бедную мать под свое покровительство, утешь ее в потере сына, который боится лишь одного — что мать его не вынесет мучений в этом мире, который сам он скоро покинет».
Грандье замолчал. Да пребудет воля Твоя. Бог здесь, рядом с палачами. Христос поддержит страдальца в миг наигорчайших мук.
Ла Гранж, начальник стражи, записал в тетрадке все, что запомнил из молитвы священника. Подошел Лобардемон, спросил, что это записывает молодой офицер.
Получив ответ, барон рассердился и вознамерился отобрать тетрадку, но Ла Гранж не отдал ее, и комиссару пришлось довольствоваться устным обещанием, что эти записи никому не будут показаны. Ведь Грандье нераскаявшийся колдун, а нераскаявшиеся колдуны не должны молиться.
Если верить отчету отца Транкиля и прочих официальных лиц, то в эти последние часы Грандье вел себя самым сатанинским образом. Он не молился, а распевал непристойные песни. Когда ему поднесли к лицу распятие, он в ужасе отшатнулся. Имени Пресвятой Девы он не произносил, а если и говорил иногда слово «Господь», то всякий разумный человек понимает, что он имел в виду Люцифера.
К несчастью для официальных хроникеров, до нас дошли и иные свидетельства. Лобардемон был сторонником келейности, однако Ла Гранж вовсе не собирался исполнять обещание, данное под принуждением. Были и другие непредвзятые свидетели. Некоторые из них, например, астроном Исмаэль Бульо, известны нам по имени, другие оставили анонимные письменные свидетельства.
Но вот четверть часа истекла. Осужденного связали, растянули на полу и зажали его ноги между четырьмя дубовыми досками. Две внешние были фиксированными, две внутренние могли сжиматься. Палач намеревался забить клинья между досками, тем самым размозжив жертве ноги. Разница между «ординарной» и «экстраординарной» пыткой заключалась в количестве клиньев, вбиваемых между досками. «Экстраординарная» пытка приводила в конечном итоге к смерти, поэтому применяли ее лишь к преступникам, приговоренным к казни.
Пока осужденного готовили к испытанию, отцы Лактанс и Транкиль освятили веревки, доски, клинья и молот. Все это было совершенно необходимо, потому что иначе бесы, используя свое сатанинское мастерство, помешали бы Грандье очиститься физическим страданием. Окропив предметы пытки святой водой и произнеся положенные молитвы, монахи отошли в сторону, и тогда палач, взмахнув молотом, вбил первый клин. Раздался громкий стон. Отец Лактанс склонился над жертвой и спросил по-латыни, не хочет ли тот признаться. Грандье покачал головой.
Первый клин вбили на уровне коленей. Второй — на уровне ступней, третий — снова наверху; четвертый — внизу. Раздавались удары молота, крики боли, потом тишина. Грандье шевелил губами. Может быть, это признание? Монах прислушался, но разобрал лишь слово «Бог», повторенное несколько раз, а потом фразу: «Не покидай меня, я не хочу, чтобы эта боль заставила меня забыть Тебя». Святой отец выпрямился и велел палачу продолжать.
После второго удара по четвертому клину раздался треск сломанных костей. Кюре потерял сознание.
— Cogne, cogne! — кричал отец Лактанс палачу. — Бей, бей!
Грандье открыл глаза.
— Отец, — прошептал он. — А как же милосердие Святого Франциска?
