Энн Райс - Плач к небесам
– Но ведь это уже завтра вечером! – испугался Тонио, тем не менее подскочив от радости.
– Тебе нужно будет спеть лишь две строчки в конце, – успокоил его Гвидо. – Ты выучишь их в одну секунду. И тебе полезно уже сейчас испытать себя на сцене.
Тонио и мечтать не смел, что это случится так скоро.
Оказавшись за кулисами, он пришел в полный восторг и не успевал впитывать впечатления.
Он заглядывал в гримерные, где столики были уставлены пудреницами и румянами, и с благоговейным ужасом смотрел на огромный ряд разукрашенных арок, которые медленно поднимали веревками в черную пустоту над сценой, а потом беззвучно опускали вниз. На огромном пространстве за задником были собраны декорации других опер, казавшиеся Тонио бесконечным запутанным лабиринтом. Он наткнулся на золотую карету, покрытую бумажными цветочками, и на прозрачные холсты с еле заметными следами звезд и облаков на них.
Мимо пробегали мальчики со шпагами в руках, с золочеными картонными урнами, полными бумажных листьев.
И как только репетиция началась, Тонио был поражен тем, как из хаоса возникла гармония, цепочкой поплыли перед ним исполнители, оркестр вдохновенно грянул аккомпанемент, одна восхитительная ария сменялась другой, а голоса поражали виртуозностью.
На следующий день, не в силах побороть волнение, он с трудом мог сосредоточиться на своих собственных упражнениях, пока наконец Гвидо не свел их к тем двум строчкам, что предстояло спеть в хоре.
Лишь за час до поднятия занавеса Тонио увидел весь состав исполнителей в театральных костюмах.
Публика уже прибывала. В ворота въезжала карета за каретой. В коридорах слышались оживленные голоса, повсюду горели свечи, придавая зданию праздничную теплоту, оживляя ниши и закоулки, обычно скрытые вечерним полумраком Большую гостиную заполнила местная знать, явившаяся посмотреть выступление певцов и композиторов, которым предстояло впоследствии стать знаменитыми.
Тонио поспешил в кулисы, и тут его кто-то перехватил. Ему досталась роль солдата, и поэтому одет он был в один из своих самых красочных венецианских камзолов, красный с золотой вышивкой и перевязью, спускавшейся с плеча к эфесу шпаги по моде прошлого столетия.
– Сядь сюда, – услышал он женский голос и увидел у стены маленький столик с зеркалом.
Тут же на него обрушилось столько пудры, что его черные волосы приобрели совершенно белый цвет. Он вздрогнул, когда проворные руки начали прикасаться к его лицу, и завороженно уставился на свое отражение, когда гримирование подошло к концу.
Вид собственных глаз, густо обведенных черным, забавлял и одновременно раздражал его.
Но все лица кругом были такими же раскрашенными.
Глянув в щелочку с краю сцены, Тонио увидел, что ложи уже полны народу: повсюду белые парики, драгоценности, блестящие атлас и тафта. Тонио отпрянул, почувствовав непонятное волнение, какую-то странную незащищенность.
Не может быть, чтобы он выступал на этой сцене перед всеми этими мужчинами и женщинами, которые всего шесть месяцев назад… Он остановился и закрыл глаза. Нужно приказать рукам и ногам не дрожать, приказать сердцу не биться так лихорадочно! Но слезы сдержать ему не удалось.
Хорошо, что он тут же оказался захвачен вихрем активности, бушевавшим за занавесом. В зеркале поодаль он увидел мальчика – себя, такого на вид невинного, юного, с таким же безмятежным выражением лица, как у тех мужчин в белых париках, что глядели на него с портретов. И едва его уст коснулась улыбка, как боль внутри улетучилась, словно по команде. «С каждым разом, – подумал он, – наверное, будет легче».
Ему и в самом деле нравилось то, что происходило вокруг. И если в какие-то моменты он и ощущал себя в чем-то униженным, то это чувство было похоже лишь на приглушенный звук басовой струны на фоне более красивой и сильной музыки. Он коснулся пудры на лице, в последний раз взглянул на свое отражение в далеком зеркале, улыбнулся шире и спокойнее, чем в первый раз, а потом отвел взгляд в сторону.
Маэстро Кавалла проник за кулисы и обеими руками обнял только что появившуюся юную богиню с ниспадающими на спину белыми кудрями, с фарфоровой кожей, слегка подрумяненной на щеках, такую хрупкую и прекрасную, что у Тонио перехватило дыхание, когда он взглянул на нее.
Кажется, целую вечность он смотрел на эту роскошную куклу, прежде чем с изумлением понял, что на сцене не могла оказаться женщина. Это был Доменико!
Маэстро Кавалла давал ему последние наставления. Темные глаза Доменико скользнули в сторону и чуть расширились, едва он увидел Тонио. Его розовые губы при этом самым милым образом изогнулись.
Но Тонио был слишком поражен, чтобы ответить каким-нибудь жестом. Он смотрел во все глаза на стройную талию, розовые кружевные оборки, становившиеся шире и шире по мере приближения к груди, и на едва заметную маленькую расщелину в восхитительной припухлости, сжатой краем розовой ленты. «Это невозможно!» – билась в голове мысль.
Тут, подхватив обеими руками пышные белые атласные юбки, Доменико прошелестел мимо маэстро и на глазах у всех поцеловал Тонио в щеку. Тот отпрянул, словно обжегся. Все рассмеялись.
– Ну, хватит! – сказал маэстро.
Доменико было не отличить от женщины! Чрезвычайно изящно и слегка игриво развернувшись, он прошептал хрипловатым, но нежным голосом, что, конечно же, просто вошел в роль, поскольку ему предстоит быть женщиной на сцене. И снова всеобщий смех.
Но Тонио уже отступил в полумрак. На сцену был спущен первый набор раскрашенных арок. Большая часть действия должна была происходить в классическом саду, хотя речь шла вроде бы о древнегреческой деревне и все эти создания в камзолах и париках изображали сельских жителей.
Джованни, Пьеро и другие кастраты, исполнявшие в спектакле главные партии, заняли свои места у выхода, а слуги яростно отряхивали пудру с их камзолов.
Кто-то сказал, что Лоретти очень повезло: графиня пришла, и если все пройдет хотя бы наполовину так, как должно, то уже на следующий год он будет писать для театра Сан-Бартоломео.
Лоретти между тем явился за сцену, еще раз предупредил Доменико, чтобы он вступал вовремя, и певец грациозно кивнул.
Лоретти вернулся к клавесину. Огни в зале погасли, остались лишь несколько длинных восковых свечей в руках у слуг, стоявших в разных углах зала. За кулисами кто-то споткнулся о декорации, но потом занавес зашелестел, и оркестр вступил со всем бурным блеском, на какой способно великое собрание музыкантов какого-нибудь королевского театра.
Эта ночь длилась и длилась и была наполнена самыми разными происшествиями и снова и снова повторявшимся волшебством прекрасного действа, происходившего перед рампой, где в присутствии публики вдохновенно пел маленький ансамбль одаренных мальчиков. Звуки взмывали к небесам и обрушивались вниз водопадом переливов, а над всем царил голос Доменико, как божественная флейта в волшебном лесу. Огни рампы окружали его сверхъестественным светом, он передвигался по сцене с чрезвычайной грациозностью и время от времени дарил Тонио лучезарную улыбку.
Голова у Тонио уже совершенно раскалывалась к тому времени, как он сам вышел на сцену и, подхваченный величайшим возбуждением, ощутил до мозга костей, что и он является теперь частью этой великолепной иллюзии. Он слышал, как его голос оттеняется голосами вокруг, и, видя там, где должна быть публика, лишь еле заметное мерцание, чувствовал ее незримое присутствие повсюду.
Аплодисменты, разразившиеся после финала, были громоподобны.
Вряд ли что другое помогло певцам так разделить общий подъем, как то, что они все взялись за руки перед занавесом. Поклоны продолжались и продолжались. Кто-то шепнул, что Доменико теперь обеспечена слава. Он, мол, спел лучше, чем поет кто-либо еще в Неаполе. «А уж Лоретти! Вы только посмотрите на него!»
Маэстро Кавалла протиснулся за занавес и принялся обнимать всех своих учеников по очереди, пока не добрался до Доменико. Он сделал вид, что хочет наградить шлепком эту красотку, что было встречено взрывом хрипловатого смеха.
Маэстро сказал, что все они сейчас приглашены к графине, все до единого. Взяв Тонио за плечи, он расцеловал его в обе щеки, стерев немного пудры с лица, и сказал:
– Видишь, теперь яд сцены в твоей крови, и тебе никогда не оправиться от этой болезни!
Тонио улыбнулся. Аплодисменты все еще звенели у него в ушах.
Но он знал, что не должен, не может ехать вместе со всеми в дом графини.
На миг ему показалось, что избежать этого не удастся. Его удивляло, как много людей хотят, чтобы он поехал с ними.
– Ты должен поехать, – настаивал Пьеро и прошептал, что Лоренцо там не будет.
Но Тонио, на ходу отцепляя голубую ленту от шпаги, побежал прочь, в сад, куда вела дверь прямо со сцены. Тут кто-то поманил его в гримерную. Там было довольно темно, и он машинально нащупал кинжал.
