Энн Райс - Плач к небесам
Тонио был так поглощен видом угловатой фигурки мальчика, его впалых щек и глубоко посаженных черных глаз, что даже не заметил, что к нему кто-то идет.
Неожиданно чья-то тень заслонила ему свет. Он поднял голову, как только смолкла музыка и в театре воцарилась тишина.
Перед ним стоял Лоренцо – кастрат, которого месяц назад он пырнул ножом за то, что тот издевался над ним.
Тонио окаменел.
Потом он медленно поднялся. Его взгляд осторожно скользнул по мальчику, который был выше его ростом. Смуглый, черноволосый, грубоватый на вид. Впрочем, как и у многих других кастратов, на щеках у него играл румянец, хотя лицо было довольно невыразительным.
Он неотрывно смотрел на Тонио. Репетиция приостановилась.
У Тонио не было с собой никакого оружия. И тем не менее, кивнув Лоренцо в знак приветствия, он начал медленно поднимать правую руку к поясу, как если бы хотел достать шпагу. А потом снова опустил, словно для того, чтобы нырнуть под тунику и вытащить кинжал. Жест был четким, рассчитанным.
Но мальчик словно не заметил его. Натянутый как струна, сжав пальцы вытянутых вдоль туловища рук, он ответил на кивок Тонио широкой кривой улыбкой.
Никто в маленьком театре не издавал ни звука.
И тогда Лоренцо, осторожно попятившись назад, повернулся и вышел.
Тонио остался стоять, размышляя. Он ожидал какого-то выпада. Но дело обстояло хуже. Лоренцо собирался его убить.
В тот же вечер, с разрешения Гвидо, Тонио отправился из консерватории в город за слесарем и врезал в двери комнаты замок. Отныне он всегда носил за поясом кинжал. И куда бы ни шел, всегда был настороже. Поднимаясь ночью по лестнице, то и дело останавливался, вслушивался и вглядывался в темноту.
Но страха он не испытывал. И, поняв причину этого, покраснел. Он не боялся Лоренцо, потому что тот был просто евнухом!
Он тряхнул головой, чтобы в голове прояснилось. Неужели именно на это рассчитывал Карло? Что Тонио – просто евнух?
Внезапно он почувствовал такую боль в висках, что ему захотелось зажать голову в ладонях. Он не знал, что сделают с ним годы и что они уже сделали с этим смуглым мальчиком, которого он ударил кинжалом так опрометчиво, когда чувствовал себя загнанным в угол зверем. Но мог ли он ожидать от него меньше, чем ожидал от себя?
Время шло, и он поймал себя на мысли, что ему даже хочется, чтобы Лоренцо напал на него. Интересно, как все это произойдет.
Думая об этом, он испытывал странное возбуждение, особенно вспоминая моменты, когда его сила противостояла силе других, причем не те удары, которые сбили его с ног в Фловиго, а момент, когда он почти уже совсем освободился. И потом, стряхнув с себя болезненное воспоминание, он подумал холодно, отстраненно: «Когда это произойдет, я отвечу».
Но в последующие недели ничего не случилось, если не считать того, что Лоренцо сменил свое место за общим столом, с тем чтобы Тонио мог видеть его зловещую улыбку.
Между тем занятия с Гвидо шли всегда по одному и тому же заведенному образцу, периодически расцвечиваясь чудесными маленькими победами. Гвидо при этом был с ним холоднее, чем всегда, однако все чаще вывозил Тонио с собой по вечерам.
Они посещали комические оперы, которые Тонио нравились больше, чем он мог ожидать (поскольку в них редко участвовали певцы-кастраты), и представления все той же трагической оперы в театре Сан-Бартоломео.
После того первого случая, однако, Тонио уже не сопровождал Гвидо на балы или званые вечера. Причины этого для маэстро оставались загадкой. Казалось, такая нелюбовь ученика к светской жизни несколько огорчала его. Он холодно говорил, что подобные развлечения были бы хороши для Тонио. На что тот отвечал, что устал или что ему лучше будет позаниматься. Пожав плечами, Гвидо уступал.
Когда случались эти маленькие споры, Тонио кидало в жар и в холод. Стоило ему подумать о женщинах, которые окружили бы его на этих балах, как он испытывал удушающий страх. А потом невольно начинал думать о Беттине в гондоле. Воспоминание было таким ярким, что ему казалось, он чувствует качание лодки, вдыхает запах воды, дышит воздухом Венеции и снова ощущает теплоту, влажность маленькой, покрытой волосами расщелины между ног Беттины, невероятную шелковистость кожи с внутренней стороны бедер, куда он порой приникал лицом.
В такие моменты он молча распрямлял спину и смотрел в окно кареты, словно был погружен в философские раздумья.
Возвращаясь однажды ночью из театра, Тонио подумал, что в стенах консерватории он никогда не будет в полной безопасности. Если учесть, что Лоренцо каждый раз встречал его своей зловещей улыбочкой, то стоит только удивляться, что такая мысль не пришла в голову Тонио много раньше.
И все же вечера эти значили для Тонио все. Он любил неаполитанские театры, и все нюансы спектаклей были важны для него. Временами после нескольких бокалов вина он становился весьма разговорчивым, и они с Гвидо в запальчивости постоянно перебивали друг друга.
Но иной раз к Тонио приходило обескураживающее понимание странности происходящего. Их с Гвидо общение по большей части походило на вражду. Тонио часто бывал столь же высокомерен, сколь Гвидо – мрачен.
Как-то ночью они ехали вдоль берега моря в открытом экипаже, ощущая солоноватость теплого воздуха, и Гвидо откупорил купленную им бутылку вина, а звезды в чистом небе висели, казалось, особенно низко и сверкали особенно ярко… Внезапно Тонио понял, что не может более терпеть ту холодность, что существует между ними. Он смотрел на профиль Гвидо на фоне белой пены и думал: «Этот грубый тиран делает мою и без того нелегкую жизнь еще тяжелее, хотя всего лишь несколькими словами похвалы мог бы ее облегчить. И в то же время передо мной – красиво одетый синьор, и говорит он со мной так, словно мы хорошие приятели, беседующие в гостиной. Гвидо – это два разных человека». Тонио вздохнул.
А маэстро, похоже, не понимал, о чем думает ученик. Тихим голосом он рассказывал ему о талантливом композиторе Перголези, ныне умиравшем от чахотки, который был осмеян в Риме на премьере своей первой оперы и так и не оправился от этого.
– Римская публика – худшая из всех, – вздохнул Гвидо.
А потом посмотрел на море, словно потеряв мысль. Но чуть погодя рассказал, что Перголези, его ровесник, много лет назад поступил в Консерваторию бедных детей Иисуса Христа. И если бы он, Гвидо, полностью отдался в свое время сочинительству музыки, то наверняка теперь и ему бы пришлось беспокоиться по поводу римской публики.
– А почему вы полностью не отдались сочинительству? – спросил Тонио.
– Я стал певцом, – пробормотал Гвидо.
И Тонио вспомнил пламенную речь, которую произнес перед ним маэстро Кавалла в ту ночь, когда он поднимался на гору. Он устыдился того, что забыл об этом. Он так много думал о себе, о своей боли, о своем выздоровлении, о своих маленьких победах, что почти никогда не размышлял об этом человеке, находившемся всегда рядом с ним. «Так, может быть, именно поэтому он презирает меня?»
– Та музыка, которую вы часто даете мне… Она ведь ваша, да? – спросил Тонио. – Она просто чудесная!
– У тебя нет права судить о моей музыке! – внезапно рассердился Гвидо. – Это я буду говорить тебе, хороша ли моя музыка, и это я буду говорить тебе, хорошо ли ты поешь!
Тонио был уязвлен. Он сделал большой глоток вина, а потом без предупреждения и неожиданно для себя самого обнял Гвидо.
Маэстро в ярости грубо оттолкнул его.
Но Тонио, смеясь, пожал плечами.
– Однажды вы обняли меня, нет, дважды, помните, – сказал он. – Так и я иногда хочу обнять вас…
– С какой стати! – рявкнул Гвидо.
Он забрал бутылку из рук Тонио и отхлебнул вина.
– Потому что я не презираю вас так, как вы презираете меня. И во мне нет такого раздвоения личности!
– Презираю тебя? – прорычал Гвидо. – Да ты лично меня вообще не волнуешь! Меня волнует только твой голос! Ты удовлетворен?
Тонио, откинувшись на спинку кожаного сиденья, обратил взор к звездам. Настроение его окончательно испортилось. «Какое мне дело до того, что чувствует или думает этот мужлан? Почему я обязан любить его? Почему я не могу просто брать то, что он мне дает?..» Потом он ощутил дрожь, предупреждавшую его о старой боли, и, чтобы отвлечься, стал размышлять об опере, которую они только что прослушали, о разных мелких музыкальных проблемах, о чем угодно, лишь бы не думать об одиночестве, которое он внезапно ощутил. На мгновение ему показалось, что в его жизни вообще никогда не было большого дома в Венеции, где он жил с отцом, матерью и учителями, составлявшими столь важную часть его жизни, и… Был только Неаполь, было это море, был этот его нынешний дом.
Пару дней спустя в конце особенно неудачного и жаркого дня Гвидо сообщил Тонио, что он может спеть маленькую партию в хоре консерваторской оперы.
– Но ведь это уже завтра вечером! – испугался Тонио, тем не менее подскочив от радости.
