Страна Печалия - Софронов Вячеслав

Так и существовали, находясь в непосредственной близости друг от друга, монастырь и слобода, словно два мира, два государства, меж которыми не было ни мира, ни войны, но каждый при том считал себя свободным и от другого не зависящим. Для слободчан дорога была воля, лишиться которой они не желали ни за какие блага, а монастырской братии желалось прибрать ту слободу к рукам вместе со всем живущим там своенравным людом, но власти их на то не хватало. При том и та, и другая сторона втайне сознавали, на чьей стороне сила. Но на Руси силу признавал разве что медведь, и то, когда в бок ему всаживали острую рогатину, а остальные, подобно карасям в пруду, зарывались поглубже в ил, надеясь, что и на этот раз спускаемый сверху бредень минует их и хоть на день, но они сумеют избежать давно уготовленной им участи.

И так шла жизнь на земле, названной непонятным для русского уха словом — Сибирь. В стране горестной и печальной, необжитой людом православным, а потому заповедей Христовых в полной мере не воспринявшей.

Жалкая горстка православных христиан растворилась, как щепоть соли в артельном котле, меж болот и урманов. И не было силы, что могла бы связать их, слить воедино, словно остов храма, вершиной своей в небо упершегося. То там, то сям, словно ягоды из лукошка оброненные, ютился люд православный на просторах сибирских. Каждый сам по себе, безобщинно, порознь, не скрепленный единой молитвой и верой в силы свои. Уж чересчур широк шаг и русского мужика. С версту, а то и поболе за один мах проходит. Поди угонись за ним, ежели он никакого удержу не знает, словно пожар верховой бежит ветерком подгоняемый. До работы ли ему, когда впереди простор немыслимый, и пока не упрется в окаем берега морского, ни за что не остановится. Потому и о достатке своем не помышляет, что хочет он найти страну неведомую, где иной власти нет, окромя как от Бога. Вот когда осядет на землю, остепенится, тогда и зачнет о хозяйстве думать, скотиной обзаводиться, денежку помаленьку впрок копить. А пока он всю ширь земли, ему задарма привалившей, не узнает, не успокоится.

Нечего и думать остановить его хоть силой, хоть уговорами. Все одно утечет, как вода в половодье берегов не познавшая. Никакая власть не в силах совладать с таким народом, силенок не хватит обуздать его и привязать к стойлу. Уж таковым он уродился и помрет с верой о свободной стороне, до которой дойти не успел…

Вот именно в этой самой слободе и выпала доля обосноваться протопопу Аввакуму. В небольшом домике, в который церковные власти издавна селили своих служителей, не разрешая никому другому его занимать. Впрочем, имелись в городе в других, более пристойных, местах дома для проживания духовенства. Но коль скоро находились они непосредственно в ведении Ивана Васильевича Струны, то он, узнав, кого владыка желает обеспечить жильем, поспособствовал речистому протопопу в отведении места наихудшего, показав тем самым, на чьей стороне власть, а значит, и сила, определив его на житье в слободе монастырской.

Провожавший Аввакума келейник Спиридон не проронил за всю дорогу ни словечка, сколько протопоп ни пытался с ним заговорить, он лишь отделывался невнятным хмыканьем и кивками головой в знак согласия с изрекаемыми собеседником словами. Проведя протопопа через всю слободу, он остановился напротив стоявшего на отшибе наполовину вросшего в землю и почти до крыши занесенного снегом домишки, в очередной раз кивнул и произнес единственную фразу: «Вот, пришли, видать…» Потом чуть постоял, круто повернулся и побежал обратно, будто за ним гнался кто-то не видимый постороннему глазу. Аввакум в недоумении посмотрел ему вслед, а потом, шепча про себя молитву, стал пробираться по лежащему по колено снегу к входу в свою неказистую обитель.

Дом мог быть назван жилым лишь человеком, обладавшим очень богатым воображением, который к тому же видел его лишь издали. Вблизи же он оказался жалкой лачугой, у которой, кроме стен и полуразрушенного очага, ничего больше не оказалось. Даже имеющуюся когда-то дверь добрые люди сняли и унесли, неизвестно куда. Небольшое отверстие, служащее, судя по всему, окном, куда в лучшие времена вставлялась слюдяная рама, зияло откровенной пустотой и, совместно с дверным проемом, создавало неплохой ветрогон. На удивление, сохранились остатки колотых бревен, служащих некогда своим хозяевам в качестве половых плах. И то, внимательно глянув на них, Аввакум понял, что расхитители побрезговали ими по причине их полной трухлявости.

В углу виднелась гнилая же солома, из чего можно было заключить, что какой-то бродяга в урочный час укрывался здесь от непогоды, а затем и он покинул негостеприимное жилье, найдя себе более надежное прибежище. Сносно выглядели лишь потолочные изрядно прокопченные балки и черные от дыма, присыпанные толстым слоем земли, просыпавшейся местами вниз, толстенные потолочные плахи, до которых по какой-то причине не дотянулись жадные чужие руки. Посреди них, прямо над остатками глинобитного очага, виднелось дымовое отверстие, через которое хорошо просматривался небесный свод, покрытый слоистыми тучами, предвещавшими скорый снегопад.

Аввакуму сделалось нехорошо от уготовленного ему жилища. Он помянул недобрым словом Ивана Струну, благодаря стараниям которого он стал обладателем сих хором, дав себе слово при удобном случае отплатить ему чем-то подобным, и поискал глазами, куда можно хоть на время присесть. На глаза ему попался небольшой чурбачок, стоящий у стены, не замеченный похитителями, и он со вздохом опустился на него, пытаясь собраться с мыслями.

Любой другой на его месте тут же направился бы к владыке Симеону или на поклон к зловредному дьяку, но только не он, протопоп Аввакум. Нет, лучше он будет спать на улице или в ужасной монастырской избе, поедаемый клопами, но никогда не покажет своей слабости и не попросит о милости. Он верил, что это есть очередное испытание, посланное ему Господом, которое нужно во что бы то ни стало преодолеть, а потому, стиснув зубы, стал прикидывать, как сделать жилье хоть чуточку обитаемым к приезду своей семьи.

Но главная беда его заключалась в том, что, будучи по рождению своему поповским сыном, а потом, сделавшись служителем церкви, он сроду каким бы ни было трудом, тем паче строительством, не занимался. Правда, при случае он мог расколоть одно, другое полено, но если бы вдруг кому повезло увидеть старания его со стороны, то, не скрывая усмешки, зритель тот тут же отобрал бы у него главный мужицкий инструмент, дабы батюшка, упаси бог, по нечаянности не отсек себе чего.

Жил Аввакум с самого своего рождения исключительно в общинных домах, построенных всем миром специально для батюшек, назначаемых на приход. Те жилища мало чем отличались от домов зажиточных горожан, и внутри их постояльцев ждала какая-никакая, а домашняя утварь, под навесом во дворе лежал изрядный запас дров, а в помощь матушке обычно приходили сердобольные соседки, спешившие помочь по хозяйству и прочим хлопотным житейским делам. По мере надобности церковный староста регулярно направлял, согласно заведенному порядку, деревенских мужиков для исполнения тех или иных рабочих надобностей. Они и дрова кололи, и воду подвозили, и изредка ремонтировали в случае необходимости сам дом.

Еще не так давно он и представить себе не мог, что когда-то ему придется заниматься мужицкой работой, к которой он относился с некой брезгливостью, полагая себе пригодным лишь к церковному служению. И никто никогда в вину неумение то ему не поставил. Так уж повелось, что служители церковные сроду хозяйства не вели, за что работный народ, живший бок о бок с ними и никаким занятием не брезгающий, украдкой, а иногда и в открытую подсмеивался над батюшками неумехами. А на неоплачиваемую работу свою отвечал шутками и побасенками, описывая в них не всегда приличными словами лиц звания духовного, не видя особого различия меж собой и церковными служителями. Может, иной батюшка был не прочь взяться и самостоятельно срубить дом, но вряд ли что путное вышло бы у него из этого. А потому так и жило русское духовное сословие, не отягощенное особыми заботами по хозяйству, считая, что так оно и быть должно.