Арнольд Цвейг - Воспитание под Верденом
По их мнению, во всей этой пустыне не осталось ни одной живой души. Французы чуть было не накрыли их: внезапно налетели сюда после этой бешеной пальбы, но были отбиты.
— Они тоже сыты по горло, — говорит один из четырех, совершенно изможденный и весь в грязи. — Тот, кто здесь будет ранен, утонет в грязи, будь то француз или немец.
Вице-фельдфебель из артиллеристов, который до сих пор внимательно прислушивался и присматривался, замечает со вздохом:
— Как мы доставим сюда наши орудия, наших бедных лошадей?
Лейтенант молча пожимает плечами и хмурит лоб. Видно, и он также обеспокоен судьбой лошадей своей батареи.
Внезапно с воем и треском начинает хлестать французская шрапнель. Слышен треск снарядов, но ни зги не видать. По-видимому, бьют по большой лощине.
Это у Кройзинга, тупо думает Бертин, но сейчас это уж неважно!
Наконец перед ним тенью встает нечто вроде расщепленного дерева, а может быть, это земляная стена или скала. Запыхавшись, Бертин говорит:
— Вот тут, направо, немного под гору. У них тут не было пи картечи, ни карабинов.
Оп устремляется вперед, пропадает из виду.
— Шанц, — кричит он, — лейтенант Шанц!
Кажется, из пустоты раздался стон. Или это эхо?
Семеро остальных, затаив дыхание, подходят к бывшей позиции батареи. Они освещают местность фонарями, поворачивая их вправо и влево; впереди белые прожекторы прорезают стену тумана.
Камни и земля в укрытии взлетели на воздух, с остатков деревьев свисают на дорогу обрывки проволоки. Кругом валяются изуродованные трупы. Тяжелое орудие номер четыре вместе с лафетом опрокинуто попавшим в него снарядом. Блиндаж артиллеристов, пробитый или разметанный, зияет трещинами, как сталактитовая пещера; у входа — застоявшаяся лужа крови. Ближайшее орудие как будто уцелело, но нет замка. Штабель боевых снарядов позади него разметало далеко вокруг — этот взрыв уничтожил второй окоп. Дождь снарядов свалил, должно быть, и две другие пушки. Орудие номер один с опущенным стволом напоминает зверя с перебитыми ногами.
— Тут, на батарее, были французы, — говорит ефрейтор, светя фонарем. Он приподнимает плоский стальной шлем.
— Ясно, — подтверждает, сохраняя самообладание, лейтенант фон Рогстро. Они натыкаются на лежащих на земле артиллеристов — двое вооружены лопатами, у одного в руках шомпол.
— Где наш проводник?
— Здесь, — отвечает вице-фельдфебель, освещая стоящего на коленях Бертина.
Возле Бертина — распростертое тело с пробитой, по-видимому простреленной — грудью; он в волнении щупает пульс человека, который правой рукой ухватился за пистолет, как за дубинку. Мягкие, светлые волосы еще как живые на ощупь, но глаза лейтенанта Шанца уже не видят. Бертин своим близоруким взглядом всматривается в знакомые черты.
— Уберите фонарь, — говорит он, — в этом пет нужды.
— Не каждому, — говорит лейтенант Рогстро, — суждено так ясно видеть свою собственную судьбу.
Бертин молчит, он закрывает мертвому глаза — осторожно, кончиками пальцев, словно боясь причинить ему страдание. Сердце его как бы рвется, без слов, без боли.
Видите вы какой-нибудь смысл в этом? Разве не все мы верили в одного небесного отца? думает он. А когда мы стали взрослыми, разве мы не надеялись на достойное приложение своих сил? И вот — финал. Во имя чего? Разве все не могло быть иначе? Он так любил жизнь!
С разных сторон доносятся стоны, из блиндажа неподалеку придушенный крик, из-под разбитого орудия вой.
— Моя нога! — кричит кто-то с верхнесилезским акцентом.
— Вся в крови вы раздавили мне кости!
Неподалеку один из тех, кого было приняли за убитого, обеими руками хватается за голову, спиной упирается в какое-то колесо. Он дает сбивчивые объяснения.
Его ударили прикладом по голове. Вдруг ворвались коричневые черти. Повидимому, они пришли, чтобы забрать своих убитых и раненых, но и до того в воздухе непрерывно свистели снаряды. Прежде всего досталось санитарам в блиндаже. Лейтенант отчаянно защищался до последней минуты, артиллерист получил удар в голову.
— А теперь вот он лежит тут, — говорит лейтенант фон Рогстро. — Предстоит недурная ночка.
Затем он приказывает снести в одно место убитых и помочь раненым, поскольку это будет возможно.
— Нам надо устраиваться здесь.
Бертин весь дрожит.
— Я полагаю, — медленно говорит он, — теперь мне пора возвращаться к своим.
Лейтенант смотрит на него.
— Чего вы, в самом деле, торчите среди землекопов? Сапер прав: вам следует откомандироваться, у нас вы могли бы выдвинуться.
— Я думаю, что добровольно больше никуда не буду проситься. Не следует лезть па рожон.
— Вы, оказывается, сильны и в библии? — говорит лейтенант с легким пренебрежением в голосе. — Ладно, ступайте, надеюсь, вы не заблудитесь.
Нерешительно, стараясь не потерять уважение молодого человека, Бертин пытается возражать.
— Жизнь нестроевых солдат отнюдь незавидна, — замечает он.
— Знаю, — говорит лейтенант, — но такие люди, как вы, должны принять па себя ответственность, а не теряться в массе.
Бертин думает, что он уже взял на себя большую ответственность, но второпях это трудно объяснить лейтенанту. Он хочет еще раз взглянуть на земляка Шанца, который лежит с черной дырой в груди, запрокинув, как во сне, светловолосую голову.
— Это зрелище я унесу с собой, Пауль Шанц, — шепчет он.
1 Чорт возьми (польск.).
Несколько мгновений Бертин медлит возле него, безмолвно опустив руки. Затем встряхивается и докладывает лейтенанту, что он готов. Тот отпускает его. Бертин круто поворачивается и, осторожно шагая через убитых, пропадает в тумане.
Через двадцать шагов туман окутывает его, отрезает от мира. Человек остался один. Бертин чувствует: никаких мостов никуда и ниоткуда; ему становится страшно. Согнувшись, как старик, скупо, на мгновения, освещая путь карманным фонарем, он чувствует себя опустошённым и обессиленным. Теперь с него хватит, надо ехать в отпуск; он имеет право на десять дней, — четыре дня он использовал в июле, шесть — батальон еще обязан дать ему. Завтра, самое позднее послезавтра, он подаст в роту рапорт об отпуске. Иногда он останавливается, прикладывает руку к уху, прислушивается к глухому шуму, идущему от цепи холмов Во, от Ардомона и оврага Ассуль.
Человеку свойственно инстинктивно отклоняться влево, когда он в темноте или с завязанными глазами ищет дорогу. Под этот закон очень скоро подпал отряд в сто с лишним штыков, когда он, вытянувшись гуськом, с саперами впереди пробирается из Кабаньего оврага в открытую лощину.
У кого самые длинные ноги, тот, естественно, оказывается впереди. В неукротимом сердце этого долготного горит стремление добиться желанной цели. Он только еще не решил, что для него важнее: крепость или человек, удравший из нее. Вскоре лейтенант Кройзинг остается в полком одиночестве. Он и не заметил, как цепь людей за ним постепенно отклонилась влево, а влево от Кабаньего оврага расположен не Дуомон, а тыл. У него, Кройзинга, два проводника: один — он сам, другой — впереди — гимназист десятого класса Зюсман. Тот неоднократно совершал этот путь от строительных отрядов к фортам и изучил эту лощину и местность, граничащую с ней, как дорогу в школу. Кройзинг едва видит его, но все время слышит, как он постукивает шанцевым инструментом или кричит:
— Воронка слева! Осторожно, рельсы! Неразорвавшийся снаряд справа! Осторожно, бревна! Воронка справа! Твердая земля в полоборота направо!
Малыш несется рысью, спотыкается, снова бежит, Кройзинг все время проваливается. Его глаза как бы насквозь пронизывают густую темь, которая все явственнее окрашивается желтовато-серыми тонами рассвета. Рука судорожно сжимает рукоятку револьвера. Мысли его забегают вперед, наталкиваются на проклятую завесу тумана, как бы мечутся в ней. Сердце стремится прорвать ее, крепко стиснутые зубы точно размалывают нечто несуществующее: все, что встает на пути. Этот безумный мир в заговоре против пего! Мы слишком низко стащили небо, звучит в нем опять. Он не знает, как это прежде не пришло ему в голову, но это верная мысль или, может быть, и неверная: мы недостаточно низко стащили небо, мы не стащили его окончательно вниз, со всеми его призраками, выросшими из суеверий и духовной отсталости. Доказательство — эта завеса тумана, которую мы оставили в его власти, чтобы оно подвело нас, подгадило в самый решительный момент.
Дьявол, дьявол, думает он, одновременно прислушиваясь к шагам Зюсмана и оборачиваясь, чтобы уловить шаги саксонцев. Ведь все это еще пустяки. Дерьмо!
Пока мы не в состоянии управлять погодой, не в состоянии при помощи нескольких несложных аппаратов рассеять вот эту водяную пыль и добиться ясной видимости, мы вообще бессильны, и не надо было нам затевать войну. Напустить туману — это умеем и мы, но разогнать его — не тут-то было! Слышит он саксонцев или не слышит? Или эта тишина — галлюцинация? Не сорвут ли французы с их дьявольской стрельбой там, в лесу Кайет, и эту последнюю отчаянную попытку! Густой пот стекает мимо глаз к уголкам рта.
