Вероника Тутенко - Дар кариатид
Больше всех неприятностей доставляла, конечно, средняя, Криста. Ей бы мальчишкой родиться, но тогда она бы не была такой красавицей.
В уголках, пожалуй, несколько большеватого рта Кристы постоянно таились искорки безудержного веселья, готовые в любой момент вырваться наружу солнечным звенящим смехом. А голубые ее глаза сохранили то беспечное выражение, за которое ее так любили и так часто ругали в детстве родители. В любую минуту от нее можно было ожидать всего, что угодно.
Такой же беспечный огонек горел когда-то и в полинявших теперь от жаркого солнца и ветров голубых глазах Густава, еще до того, как пришлось ему воевать в далеком 1914 году в снежной России, до того, как стал он почтенным отцом большого семейства.
Густав верил в победу Великой Германии, но не так безоговорочно, как молодые немецкие солдаты и офицеры. Он видел своими глазами отчаянную храбрость русских воинов. И хоть в тихом уютном черном замке среди красавиц-дочерей под непрестанной, но ненавязчивой заботой жены можно было забыть о том, что где-то идут бои, как все немцы, Густав ждал логического завершения этой затянувшейся войны — победы Великой Германии.
Несомненными красавицами были все дочери Густава и Гретты, но красота Евы удивляла и ослепляла. Ее огромные, редкого сине-зеленого оттенка морской волны глаза, как камень настроения, в зависимости освещения меняли цвет: становились то почти синими, то почти зелеными.
Одни только глаза могли очаровать кого угодно. А были еще открытая, чуть кокетливая улыбка, точеный, чуть вздернутый носик, безупречная фигура и длинные, ниже пояса, густые и блестящие ореховые волосы, так гармонировавшие с цветом глаз.
А ведь это именно Еве два года назад пришла в ее хорошенькую головку идея сделать всем пятерым одинаковые стрижки. Впрочем, Густава это нисколько не удивило. Всем его пятерым дочерям не занимать сумасбродства!
Весь облик Евы в своей бесстыдной ослепительности более приличествовал бы какой-нибудь принцессе и не оставлял никакого сомнения: она создана для огромной любви.
И она нагрянула в образе молодого горячего офицера Отто Хоффмана. Казалось, молодые люди созданы друг для друга.
— Такие красивые здоровые девушки, как ты, должны дать начало новому поколению арийцев, — нежно улыбался Отто невесте.
— И такие парни, как ты, опуская глаза, добавляла Ева. — Я рожу тебе много детей.
— Тогда седьмым пусть будет мальчик. Мы назовем его Адольф.
Ева смеялась. Она была совсем не против новой традиции называть седьмого ребенка в честь фюрера. И, конечно, ничего не имела против того, чтобы стать многодетной матерью, если отцом ее детей будет Отто.
Между ними все было давным-давно решено. Они встречались уже три года. Но день свадьбы все откладывался и откладывался. Это выводило Еву из себя, а Отто злился, что любимая отказывается его понимать.
Но Ева не могла понять.
Сначала Отто говорил «Когда я вернусь из Австрии». И Ева ждала.
— Война совсем не такая, как я представлял, — сокрушался Отто. — Женщины встречали нас с цветами!..
— А ты хотел бы убивать?
— Я хотел бы воевать, — хмурился Отто. — И побеждать.
Девушка немного ревновала, но радовалась, что Отто не могли убить.
«Подожди, когда я вернусь из Чехословакии…», — говорил Отто. Ева ждала.
Но потом были Польша и Франция. «Цветочные войны» закончились. «Подожди», — снова и снова говорил Отто. Ева ждала.
Ждал и Отто. Но фюрер обещал, осталось совсем немного ждать, когда миром будет править арийская раса господ.
Теперь и Отто мог, наконец пообещать Еве, что через две недели они смогут, наконец, пожениться. Именно столько продлится война с СССР.
— Осталось ждать две недели, — обещал Отто. Он пришел попрощаться к невесте с букетом лилий. Белых, как подвенечное платье, которое она наденет, когда он вернется…
Ева обнимала любимого и плакала. Отто шел убивать.
Они сидели прямо на траве и смотрели, как лебеди, черные-черные, парами скользят по воде. Ева видела эту картину тысячи раз, но теперь все — и лебеди, и закат, и даже белые лилии — казались ей зловещими предзнаменованиями.
«Скорее возвращайся», — шептала Ева, как заклинание. Она готова была назвать седьмого сына Адольфом, но ей не нужна была Россия. Ей нужен был Отто. Но он опять уходит на войну.
Ева целовала любимого так жарко, так будто это могло удержать его навек в старинном замке, где не слышно выстрелов. «Скорее возвращайся». Но нежный голос Евы заглушал другой, то высокий, то неожиданно низкий срывающийся голос, который шел, казалось, изнутри, снова и снова повторяя заученные слова памятки, которую вручали каждому офицеру вермахта:
«… убивай всякого русского, советского…»
— Отто, обещай мне, что будешь беречь себя.
«… не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик…»
— Я люблю тебя, Отто.
«… убивай, этим ты спасешь от гибели себя, обеспечишь будущее своей семьи и прославишься на века».
— Отто… ты слышишь меня?
«… убивай…»
— Я тоже люблю тебя, Ева.
Это была их последняя встреча. Через две недели Отто погиб где-то под Ригой.
Полгода Ева почти не выходила из комнаты. Еще недавно ее жизнь была преисполнена любви, а теперь Ева ненавидела. Ненавидела того, в честь кого никогда не назовет своего седьмого сына.
… В жизни Ингрид тоже был только один мужчина. Вернее, больше, чем обычный мужчина. Больше, чем обычный человек. Ингрид видела его два раза в жизни и однажды (о, счастье!) ей даже удалось прикоснуться к его руке.
Шесть лет назад, в конце июля… Кому-то, кажется, Кристе, взбрела в голову мысль поехать в Бреслау на парад спортсменов и физкультурников.
Как беспечны и милы были все пять сестер в тот день в разгаре лета.
Даже Магдалена по такому случаю сменила свой неизменный черный цвет на голубую блузу и темно-синюю широкую длинную юбку, и была похожа в таком наряде на школьную учительницу. Элизабет, конечно, сделала все, чтобы предстать на празднике во всей своей красоте, как будто она была главным лицом этого многолюдного действа — зеленоглазая красавица в изумрудном шифоне и тюрбане такого же оттенка. Но и она не могла затмить Еву. Самая женственная из сестёр одела на праздник свое любимое, пожалуй, слишком простенькое платье оттенка морской волны под цвет глаз, который так изумительно гармонировал с водопадом ее ореховых волос, увенчанный скромной, но милой соломенной шляпкой с голубым искусственным цветком. Восхитительна в этот день была и Криста в темно-синем платье в белый горох, едва доходившем до колен и открывавшем восхищенным мужским взглядам красиво очерченные загорелые икры.
И все-таки никто из сестер не готовился к празднику так, как Ингрид. Специально к этому дню она сшила легкое белое платье чуть ниже колен.
Безупречно посаженное опытной портнихой по фигуре, в нем хрупкое и легкое юное тело девушки казалось почти невесомым. Весь облик Ингрид излучал в этот день предчувствие чего-то особенного…
Но особенным в этот день было уже то, что здесь, в многотысячной толпе, был кумир немецкого народа. Как и для многих немцев, Адольф Гитлер был для Ингрид абстрактной идеей. Символом. Не более.
Она не могла представить его живым человеком. Но вот он стоял на трибуне напротив, и от этого почему-то становилось тревожно и весело.
В голове Ингрид путались мысли, она теперь не помнила, о чем, как осталось где-то в тумане прошлого и начало праздника. Яркое, торжественное и бессмысленное.
Но вот мимо стройным маршем проплыли девушки в одинаковых белых платьицах. Такое же было на Ингрид.
И вдруг как будто что-то щелкнуло в воздухе.
«Девушки, бегите скорей, бегите же к фюреру», — весело и торжественно разрешил офицер СС.
Стройный марш рассыпался. Руки девушек, похожих на толпу обезумевших невест, тянулись к фюреру.
Ингрид не заметила, как, расталкивая всех, кто стоял у нее на пути, оказалась среди счастливиц в белых платьях и тянулась, тянулась к нему.
Фюрер молча кивал головой всем вместе и каждой по отдельности, дотрагивался до протянутых пальцев.
Ингрид охватило какое-то безумие. Она что-то кричала и, словно желая ее успокоить, фюрер на секунду коснулся ее протянутой руки.
И его бездонные голубые глаза (она не могла ошибиться!) смотрели на нее!
«Девушка, ты тоже нужна Гитлеру!» — совсем по-другому пульсировали в голове слова развешанного повсюду плаката.
Словно электрический разряд вошел в мозг Ингрид невидимой грозой, навсегда изменив ход ее мыслей.
После этого единственного прикосновения казалось мелким и почти недостойным посвятить себя обычному земному мужчине.
… А потом был сентябрьский Нюрнберг. И новая встреча. Еще более романтичная, еще более безумная.
