Вероника Тутенко - Дар кариатид
Нина старалась не обращать внимания на насмешки Ивана. Резко поседевший и постаревший, он вызывал не раздражение, а, скорее, жалость. И все-таки в бараке стало неуютно, как никогда.
Теперь Нина спала на верхних нарах одна. Иногда сквозь сон ей казалось, что Анастасия заходится рядом кашлем. Девочка просыпалась. На верхнем ярусе нар было одиноко и просторно.
В такие ночи, не смотря на не проходящую усталость, девочка не могла уснуть до утра. Голоса дяди Федора и тети Маруси снова и снова звучали в ее голове. Их неизменно заглушал другой разговор вполголоса. Тихие голоса разрастались, разрастались и заполняли собой весь спящий барак.
Избавление пришло неожиданно.
….Как обычно с утра Нина с грустным сосредоточием принялась за обыденную монотонную работу.
Мысли лениво копошились в голове, то возвращая далеко-далеко назад, туда, где были живы мама, папа и бабушка. То вдруг фантазия дерзко, как волшебный конь с белоснежными крыльями, переносила на миг в необозримое будущее. Туда, где не будет войны.
А кончится ли война?
И снова оставалось только спиленное дерево, уже почти гладкое, влажное.
— Verfluchte! — вывел девочку из задумчивости голос Шрайбера.
Поскользнувшись на свеже ошкуренном стволе, лесник с трудом удержал равновесие.
«Теперь, наверное, и меня в печи сожгут», — подумала Нина, чувствуя, как поднимается со дна души обреченность. В том, что лесник поскользнулся на бревне, которое ошкурила она, вины девочки не было, но ругательство относилось именно к ней.
Вот так же, нервно и торопливо, удалялся Шрайбер перед тем, как приехали мотоциклы за дядей Федором и тетей Марусей.
Но на следующий день никто не приехал. А еще через несколько дней Шрайбер снова наведался в лес. Посмотрел издалека подозрительно и пристально, как работают узники. Остановил на Нине рассеянный и как будто чем-то озадаченный взгляд. Нахмурился и вдруг как будто что вспомнил невзначай.
— Нина, — строго подозвал он девочку пальцем.
Нина почувствовала, как сердце вспорхнуло и рухнуло вниз раной птицей.
Но лесник забыл о злополучном дереве.
Вместо этого он приказал Нине переходить в барак на чердак.
* * *Стефа жила на чердаке одна. Но вынужденное одиночество нисколько ее не тяготило, так же как неодобрительные взгляды соседей по бараку.
Напротив, их осуждение только забавляло веселую полячку.
В свои двадцать семь Стефа немало повидала в жизни невзгод и теперь имела все основания считать, что все, кроме смерти, поправимо, и уж, конечно, не стоит обращать внимание на такие мелочи, как колючие взгляды завистников.
А чем же еще, как не завистью, объяснить то болезненное любопытство, плохо замаскированное под презрительное безразличие, с каким останавливают на ней взгляды соседи по бараку?
К молчаливому осуждению Стефа привыкла с самого рождения. Соседи стали неоднозначно относиться к ее отцу с тех пор, как он оставил накануне свадьбы польскую невесту и женился на красавице с Западной Украины.
От матери-хохлушки Стефе достался веселый нрав, смеющиеся серые глаза, здоровый румянец и мягкие округлости тела, какими могли похвастаться немногие из истощавших узников.
Ее пышущая здоровьем и силой миловидность притягивали мужские взгляды куда с более завидной частотой, чем безукоризненные черты утонченных красавиц.
Улыбка Стефы, открытая и доброжелательная, очаровывала с первого взгляда. Полные, красиво очерченные губы приоткрывали верхний ряд идеально ровных зубов. Кое-где поблескивали недавно вошедшие в моду золотые фиксы.
А таким количеством нарядов, сколько было у Стефы, не мог похвастаться никто из живших в Берхерверге узников.
Покидая дом под строгим взглядом дул немецких автоматов, Стефа тем не менее успела захватить с собой ворох кребжежетовых и кребдешиновых платьев, который грел её в общем вагоне по дороге в Германию. Все они были синих и голубых оттенков, подчеркивающих глубину весёлых глаз полячки цвета пасмурного неба и золотинки, игравшие на солнце в пушистых ореховых волосах.
Как чувствовала, что здесь, в изгнании, её ждёт не только изнурительный труд на поле…
Не привыкать было Стефе и к тяжелой работе. Сколько лет простояла она в душном цехе у станка. А здесь на поле среди разноцветных грядок румянец только ярче расцвел на щеках молодой полячки. Крестьянский труд пришелся ей куда больше по душе, чем городская суета.
С каждым годом Стефа все больше убеждалась, что в жизни всегда есть место хорошему, даже если мир вокруг охвачен войной. А теперь у нее есть и Феликс. И она тоже нужна ему, что бы там не говорили завистники.
Стефа слышала, как днем пани Сконечных, как гусыня, прошипела ей вслед: «Бегает сама за мужиком!», да еще так громко, чтобы слова ее наверняка донеслись до мишени ее сплетен.
Ну и пусть себе шипит… Ей-то с ее вредным характером уже не видать мужика, да еще такого, как Феликс. Только и осталось, что тешиться злословием.
И хотела было Стефа высказать все это в лицо пани Сконечных, и чуть было уже не обернулась, но вовремя передумала, только упрямо тряхнула ореховыми кудряшками. За спиной ее провожали любопытными взглядами пани Маришю и паненка Ганнурата.
Маришю, конечно, не в счет. Кому-кому сплетничать, но никак не ей. Год как чуть ли не на глазах у всех с Яноком живет. И ничего! Еще и над другими посмеивается.
Но что о ней думать. А вот сестренке ее всего-то, наверное, лет пятнадцать, а они ее в свои сплетни втягивают! Нет, в другой раз, когда рядом не будет Ганнураты, она выскажет все пани Сконечных. И Маришю, и всем, всем…
Стефа вспомнила было о недавней обиде, но её вытеснили радостные надежды.
Панна возвращалась со свидания. Но у барака она снова нахмурилась. Белобрысая Маришю обнималась у самого входа со своим Яноком. Вот он, подходящий момент высказать ей все. Пусть лучше на себя посмотрит, прежде, чем другим косточки перемывать.
Но губы Стефы еще хранили тепло поцелуев Феликса, и после слов любви произносить слова брани совершенно не хотелось, так же как не хотелось развеивать романтическое настроение.
Поэтому она только метнула в Маришю насмешливый взгляд и громче обычного застучала по лестнице деревянными подошвами. Пусть знает, что и она у всех на виду.
Старые ступени поскрипывали. Внизу на кухне аппетитно пахло клецками и журом.
Из-за неплотно закрытой двери доносился всегда веселый голос Габриша.
— Co mama przygotowała? — спрашивал он самого себя писклявым детским тенорком.
- Żur, Janek! — отвечал он уже другим, женским голосом.
— U — u — u, — разочарованно тянул Янок обиженным тенорком и продолжал диалог с самим собой:
— Leniwe pierogi. Janek.
— O lala, O lala! — радостно распевал он.
Стефа преодолевала последние ступеньки, ведущие к дверце на чердак.
Многоголосный хохот гулом прокатился по бараку.
Губы Стефы дрогнули в улыбке.
Смотреть, как кривляется Янок одно удовольствие. Если бы не война, наверное, был бы артистом. И лицо у Габриша прирожденного актера — как будто вылеплено из пластилина. Ничего не выражающая мимика, кроме, пожалуй, готовности к озорству, готова в любую минуту к самым неожиданным метаморфозам.
А голос… Габриш так часто копирует чужие голоса, что его собственный совсем затерялся среди них. У парня, несомненно, талант. Во всяком случае, большие задатки. Но пока зрители несостоявшегося двадцатилетнего актера — соседи по бараку.
В первую очередь, конечно, братья. Старшему, Феликсу, около тридцати, но он не утратил еще мальчишеского задора, правда, не озаренного даром лицедейства, как у младшего брата.
Средний, Янок, года на три старше Габриша, но строг и серьезен не по годам. Те же светлые волосы, голубые глаза, как у братьев, но задумчивые, глубокие, без веселых искорок.
И все-таки, глядя на них троих, сразу скажешь, — братья.
А вот сестры Маришю и Ганнурата совершенно не похожи. Маришю — большеглазая, со светло-русыми волосами двадцатипятилетняя красавица. А Ганнурата, уже сейчас видно, тоже обещает быть видной панной, но совершенно другого типа — с миндалевидными ореховыми глазами и темно-коричневыми густыми волосами. Стефа невольно представила рядом сестер — обе стройные и тонкие, как травинки.
«Пожалуй, худоваты», — мысленно отметила Стефа и не без гордости опустила взгляд на собственные соблазнительные округлости грудей. И тут же снова вспомнила, как судачила (кто бы сплетничал!) за ее спиной Маришю и ощутила новый прилив негодования, который только усиливался от доносившихся снизу праздничных голосов.
На этот раз шутки Габриша развеселили даже угрюмого Василя.
— Молодец, Габриш! Наш хлопец! — доносился до ушей Стефы густой бас украинца.
Полячка остановилась на предпоследней ступеньке. Облокотилась на шаткие деревянные перила. Неожиданно слова, которые днем бросила ей вслед пани Сконечна, поднялись со дна ее души обидой и негодованием.
