Лев Жданов - Былые дни Сибири
Слушают все внимательно рассказчика. За открытыми дверьми челядь притаила дыхание, тоже ловит каждое его слово. Но Агаша глядит и слушает напряженнее, чутче всех!
Видит ясно девушка все, о чем поминает юноша. Вот раскинулась бесконечная степь, желтеет, пылает, слепит глаза зыблющимся отовсюду сиянием и зноем… Верблюды ступают, глубоко увязая ногами в песке, колыхаются горбами, несут тяжелые вьюки, тащат за собою лодки, которые нужны будут впереди путникам… Конные тянутся длинной чередой; пешие устало шагают по раскаленному песку. Солнце висит высоко над головами, обдавая зноем и жаром все живое. Сдается порою, что самая кожа горит и коробится на теле, проливая жар во внутренности, пробуждая неутолимую жажду в пересохшем горле, в сдавленной груди, откуда хриплое дыхание вырывается только с трудом…
Вот, видит девушка, как убегают ночью предатели-проводники. Теряется путь в пустыне, нет воды… Падают люди, кони, верблюды… Только холодные ночи дают небольшую отраду и отдых замученному отраду. А днем снова усталость, зной и мука без конца.
А тут еще вражеские отряды замелькали на горизонте то здесь, то там. Сначала небольшие, редкие, несмелые, только соглядатайствуют издали они. Но вот их все больше прибывает… Сливаются они: один с другим, с третьим… Налетают, мечут стрелы с гиком, с воем и исчезают из-под залпов отряда, словно тени или призраки, рассыпаясь в степи. По ночам тоже эти шакалы покою не дают. И чем люднее становятся летучие отряды, тем больше наглеют дикари, надеясь числом подавить кучку хорошо вооруженных «московов».
Впроголодь, томимые часто жаждой, если долго не попадается колодца или источника на пути, отбиваясь от растущих шаек, идут, идут люди! Наконец показалась растительность… Заблестело озеро небольшое… Из него река протянулась змейкою, вьется среди песков, горит под солнцем. Воскресли люди, кинулись, как безумные, вперед!..
И если есть рай, не большее наслаждение испытают они там, чем изведали в тот миг, когда все окунулись в прохладные волны, смыли с себя песок, проникший, казалось, во все поры, под самую кожу… И все пили, пили без конца… даже опились три человека тогда…
А затем, спустив лодки на воду, дальше пустились в путь… на островке небольшом попутном расположились на ночлег. Сюда же с берега верблюдов оставшихся и коней своих вплавь перевели… А когда проснулись на рассвете, увидали, что попали в западню.
Говор, движение, ржание конское слышны по обоим берегам реки в густых камышах и зеленых зарослях. Окружили дикари непрошеных гостей, тучами со всех сторон собрались. Всех не перестрелять. И пороху, и свинцу не хватит… На это, видно, и понадеялись хитрые монголы.
Стало светлее; глядят люди из-за густых кустов, растущих на островке, и видят: куда глаз хватит — враги залегли. И вдруг тучи стрел понеслись, запели, падают в густую зелень, где кроется осажденный отряд.
Но опытные люди прилегли за днищами лодок своих, на берег вытащенных, за стволами, между корней, к самой земле притаились, и безвредны для них тучи стрел. Разве иная на излете падет, оцарапает шею или руку кому… Не отравлены стрелы на счастье… Идти в рукопашную, переплыть на островок не решаются нападающие. Знают они, как метко и насмерть бьют огненным боем «московы»… Ночь снова упала. Там по обоим берегам реки, подальше, костры засверкали. Здесь, на островке, — тишина, в тишине и во тьме роют себе землянки осажденные, завалы насыпают, временный укрепленный лагерь устраивают.
Теперь за свежевозведенными валами и насыпями безопасно чувствуют себя люди, даже решились огонь развести, кашицу сварить, солонину попарить, кулеш с салом иные стряпают…
Не тревожат осажденных ночью дикари, только сторожей поставили: не ушли, бы из западни птицы среди мрака безлунных ночей.
Так больше трех недель протянулось. Народилась луна и снова на убыль пошла. Пошли на убыль и запасы у отряда, а охотой, как прежде, пополнять их нельзя. Только крупа да мука остались еще и сала немного. Верблюдов последних порезали и съели. Соли и той нет. Плохо впереди, голодом, видно, думают взять, измором извести надеются кочевники осажденных.
А тут новая гроза приспела.
Крещеный киргиз Зейналка ночью подобраться сумел раза два к кострам осаждающих и, неузнанный в темноте, похожий на всех остальных монголов, услышал, что ждут сильную помощь дикари. Пушку со всеми снарядами скоро подвезут сюда из дальнего кочевья калмыцкого…
— Пушка, зелье боевое у калмыков? — удивился Гагарин. — Быть того не может! Зря болтали неверные собаки…
— Гляди, што и не зря! — неожиданно раздался голос Задора, который стоит тут же, в горнице, и слушает повесть Трубникова. — Я, как бывал в степях, уж не однава слыхивал… Есть у калмуцкаво журухты одного зелейных дел мастер… Уж не в обиду тебе, пан, будь сказано: полячек забеглый… Пан Зелинский, как его прозывают… Откуле он, и не знать!.. А дело понимает, зелье мелет, сушит, в зерна катает… И пушечное, и мелкое, ружейное изготовляет, и мушкеты направлять может… И пушечку им добыл… Энто все правда, как есть…
— Вот как… Ну, ладно… Дальше, Федя… досказывай…
— Да, почитай, уж и все, ваше превосходительство… Надоело нам в полону, в осаде сидеть… Выбрали мы ночку потемнее… Коней на обе стороны развели, им под хвосты репьев навязали, узды сняли да как стегнули, как гикнули!.. Кони вихрем прянули, воду переплыли, не задержались и на тех берегах… По сонным по недругам поскакали… ихних коней потревожили… Те тоже в коновязах бьются, вырываются, за нашими следом понеслися… Бусурмане треклятые перепужалися, спросонку не знают, што и творится. Во все концы за нашими и за своими конями кинулися… А мы ждать не стали. Лодки потихоньку на воду… Сели, ударили веслами подружнее и к свету далече-далече были от тово острова окаянного, ото всей орды вонючей!.. Где лучше показалось, на берег вышли, крюк дали здоровый, домой поворотя, да по старым следам и добралися, наконец, пешие, заморенные до истока Иртыша, до озера Зайсана… Тута уж как дома себя почуяли, хоша и холода осенние нас встретили вместо зноя лютого. Да мы холодам рады были. Больных да слабых оставить много пришлося по пути… А так сотню людей привел я в Тару. Маленько пообтрепаны, зато сами молодцы… Через дён десяток и сюды придут. Пешие тоже, все без коней осталися… А я уж у знакомца маштака взял, вперед с докладом поспешил… Суди меня, князь-государь, как воля твоя!..
Встал Гагарин, привлек к себе офицера, который с последними словами низкий поклон отдал князю, и снова крепко расцеловал храбреца.
— Вот тебе мой суд и правда! Дело свое ты по чести исправил… А что удачи не было?.. Господня воля на то… Уж не одна эта заварушка на мой пай заворошилася… Сладкого попил, и к горькому, видно, теперь привыкать надо!
Не совсем понятны окружающим слова Гагарина, его грустное, важное выражение лица. Но долго не задумался над этим никто.
По примеру князя снова поп Семен, Келецкий и даже люди попа и князя окружили молодого смельчака-героя, поздравляют с чудесным спасением, целуют ему лицо, руки…
Агаша молчит, глазами сулит что-то юноше, затаенными в груди вздохами переговаривается с ним…
А когда кончился бесконечный ужин и пресыщенные, пьяные, заснули все, кроме Трубникова, которого, по старой памяти, в большой горнице уложить распорядилась Агаша, когда мертвая тишина в доме нарушалась только тяжелым дыханием и храпом спящих повсюду людей, какая-то белая тень прокралась беззвучно, неслышно в горницу, скользнула к ложу Феди, склонилась над ним… Жаркие чьи-то уста слились с его устами… И не знал юноша, спит он или наяву раскрылось перед ним далекое небо, полное восторгов и чудес…
Накануне самого Крещенья объявил Гагарин Агафье Семеновне, что дня через четыре, через неделю, не больше, надо ему по важным делам в Россию ехать.
— С полгодика в отъезде побыть придется, коли и больше! Гляди, смирненько живи без меня… Не оставлю я тебя без присмотру, знай… Федю просил приглядывать да еще… Что с тобою?.. Девушка, что ты? Чего напужалась?.. Вернусь я… по-прежнему зажи…
Не договорил Гагарин, глядит, что с подругой сделалось.
Упала она перед иконами, вся трепеща мелкой, частой дрожью и громко, вне себя выкрикивает:
— Господи! Помилуй, Заступница!.. Господи…
А сама в землю лбом с размаху ударяется часто и гулко… На расширенных, неподвижных глазах две слезы набежали, но не скатываются, так и застыли под густыми темными ресницами.
И слушая эти молитвенные вопли, видя это не то восторженное, не то скорбное, полное муки лицо, не только Гагарин, но и более вдумчивый сердцеведец, знаток души человеческой, особенно женской, не разобрал бы хорошо: напугана ли девушка отъездом всемогущего покровителя, дающего столько радостей и благ земных? Тоскует ли она о чем или радуется безумно, но скрытно, затаенно? Ликует при мысли об избавлении от опостылевших ласк истрепанного господина; испытывает восторг от предвкушения новых, дорогих сердцу радостей и полной свободы?..
