Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
Стрельцы оттеснили Болотникова в угол, опрокинули на бочонок, связали руки.
В драку ввязался было и Афоня Шмоток. Но Дорофей его так стукнул, что бобыль свалился без чувств под лавку. Очнулся, когда ни Болотникова, ни государевых людей в кабаке уже не было. Один из бражников поднес ему чарку.
— Вот те и правда, хрещеный… Ишь, как тяглецов государевы люди потчуют. Завсегда беднякам достается, И-эх!
Афоня, утирая рукавом кровь с лица, невесело проговорил:
— Ничего, я тертый калач. Меня батогами не так потчевали. Благодарствую за чарочку.
Выпил, запустил щепоть в миску с капустой и только теперь вспомнил о Болотникове:
— Мать честная! О приятеле запамятовал. Куда ж его подевали вороги?
— Не иначе, как в Разбойный приказ свели, — сказал один из тяглецов.
Афоня нахлобучил шапку на взъерошенную голову, сорвался с лавки и выскочил на улицу.
«Разбойный приказ в государевом Кремле. Выходит, туда Иванку потащили», — сообразил бобыль и прытко побежал вдоль Варварской улицы к Красной площади, норовя догнать государевых людей.
Возле Аглицкого двора столкнулся с высоченным походячим торговцем. Ткнулся ему в живот и проворно шмыгнул в толпу. Лоток полетел вместе с горячими пирожками в лужу. Торговец отчаянно забранился, затряс кулаками, но Афони и след простыл.
Бобылю повезло. На Красной площади, возле Тиунской избы Шмоток настиг государевых людей. Впереди Болотникова шли пятеро стрельцов, а позади — объезжий голова верхом на коне.
Иванка шел без шапки. Черные кольца волос упали на угрюмые глаза. Лицо в кровоподтеках. Разорванная на груди и спине рубаха обнажала мускулистое загорелое тело.
Толпа нехотя, неторопливо расступилась, пропуская стрельцов к Фроловским воротам. Слобожане роняли хмуро:
— Ежедень в Разбойный волокут.
— В застенках сотни посадских сидят.
— Ишь, как парня побили.
— Знакомый детина. Кажись, он на Красной праведные слова сказывал.
Кирьяк повернул голову к посадскому, сказавшему последние слова, остановил коня.
— О чем говорил сей парень на площади?
Посадский усмехнулся и отозвался прибауткой:
— Ветры дули — шапку сдули, кафтан сняли, рукавицы сами спали.
Дорофей тронул копя и погрозил слобожанину кулачищем:
— Я те, семя воровское!
Миновав пушку и Лобное место, стрельцы повели Иванку к Фроловской башне.
Вдоль кремлевской стены — водяной ров. В давние времена государь Иван Третий вызвал из далекой Италии градостроителя Алевиза Фрязина. Миланский умелец поставил запруду на реке Неглинной и пустил воду в глубокий ров, тянувшийся до Москвы-реки. Крепостной ров имел ширину семнадцать сажен. Обложен белыми камнями и огорожен с обеих сторон низкими каменными стенами. Они возвышались над Красной площадью двурогими зубцами, «ласточкиными хвостами», подобно бойницам кремлевских стен. Через ров к Константино-Еленинским, Фроловским и Никольским воротам переброшены деревянные мосты.
В базарные дни до вечерни железные решетки Фроловских ворот подняты. Посадские люди свободно проходят на Ивановскую, где приказные дьяки, подьячие и государевы бирючи[105] громко и нараспев оглашают царевы указы. Здесь же посреди площади чернеется помост, на который государевы люди приводили из Разбойного и Земского приказов бунташных людей, татей и душегубцев.
На Ивановской площади теперь всегда многолюдно. С недавних пор, полгода назад, по указу царя Федора Ивановича возле хором боярина Мстиславского были возведены государевы приказы — Посольский, Разрядный, Поместный, Холопий, Казанский, Стрелецкий, Земский да Разбойный. Около них спозаранку толпилось множество москвитян в ожидании дьяков и подьячих, с приходом которых по крыльцу и темным сеням весь день сновали челобитники.
А возле самой колокольни Ивана Великого в Площадной избе усердно поскрипывали гусиными перьями подьячие. Бойко стряпали челобитные и кабальные записи, взимая за труды «писчие деньги».
Афоня Шмоток крался за стрельцами до самого Разбойного приказа. Когда Иванку, подталкивая бердышами, увели внутрь сруба, бобыль остановился возле узорчатого с витыми столбцами крыльца. Снял шапку, поднял голову на золотые маковки Успенского собора, осенил себя крестом, подумал: «Помоги, осподи, рабу Ивану живехоньким выбраться из лихого места».
С крыльца взирал на Афоню пожилой стрелец в голубом суконном кафтане.
— Чего тебе, мужичок? Али по Разбойному соску чал? Здесь для воров завсегда место найдется.
— Нет уж уволь, голуба. Лучше попросить ради Христа, чем отнять из-за куста.
— Ишь ты! А отчего тут торчишь?
— Дело у меня, голуба. Пропусти к подьячему.
— Ишь чего захотел. Много вас тут шатается. Ну да бог с тобой — плати полушку и проходи.
— Проворна Варвара на чужие карманы, — выпалил Афоня.
Стрелец посуровел, стукнул бердышом по крыльцу.
— Уж больно речист. Ступай прочь, а то в суд потяну.
Афоня и на сей раз не устоял, чтобы не ввернуть мудреное словцо:
— Богатому идти в суд — трын-трава, бедному — долой голова. Пойдешь в суд в кафтане, а выйдешь нагишом, голуба.
Стрелец оперся обеими руками на бердыш и, еще раз взглянув на чудаковатое лицо невзрачного мужичонки, раскатисто захохотал. Смеялся долго, утирая слезы кулаком, затем молвил, покачивая головой:
— Ох и востер! Ладно — валяй в приказ…
А тем временем объезжий голова сидел в душной комнате подьячего и сердито говорил:
— Лихого человека привел в приказ, Силантий Карпыч.
— В чем его воровство, Дорофей Фомич? — нехотя проронил подьячий, уткнувшись в бумагу.
Кирьяк откинулся в кресло, обтянутое зеленым сукном, и произнес, поглаживая бороду:
— Возле Яузских ворот на гиль посадских людишек подбивал. О ближнем боярине Борисе Федоровиче срамные речи выкрикивал и государя хулил воровскими словами. Поучил я его маленько возле крепостной стены, — Дорофей при этих словах крякнул и глаза ниц потупил, — да жаль Федька Конь помешал удальца захватить. Федька сам из смердов и смердов привечает. Заступился за мятежного человека, душа холопья. Давно Федьке пора на дыбе висеть. Седни повстречал удальца в кабаке на Варварке. На моих стрельцов, как зверь, накинулся, Ерофейке зубы выбил. Захарке руку сломал. Пришлось мне вступиться. Повязал вора.
Подьячий, не поднимая головы от бумажного столбца, усердно скрипел гусиным пером, брызгая чернилами по столу.
— Мотри, все запиши, Силантий Карпыч.
Подьячий сделал последнюю завитушку в грамотке, воткнул перо в оловянную чернильницу и только теперь повернулся лицом к объезжему.
— А ты чегой-то опух весь, Дорофей Фомич? И глаз у тебя подбит, и бородища в крови. Уж не тот ли удалец тебя разукрасил?
Дорофей насупился.
— Таких четвертовать надо! Добавь в своей грамотке о злодеяниях гилевщика.
Силантий Карпыч смахнул муху с бумажного листа, протяжно вздохнул и, скрестив руки на животе, проговорил степенно:
— Недосуг мне сейчас, Дорофей Фомич, твое дело слушать.
— Как недосуг? О чем же в грамотке строчил?
— Али впервой здесь, Фомич? Написал приказному дьяку приговорный лист по делу сретенских тяглецов, кои в Съезжей избе воровство учинили. А твое дело обождет.
— Так зачем я тебе битый час о воровском человеке толкую! — загорячился Кирьяк. — Не забывай — парень тот противу государя и Бориса Годунова крамольные речи посадским тяглецам изрекал.
Подьячий хитровато сощурился, вздохнул тягостно.
— На Москве бунташных людей тьма, а нас — всего трое. Нелегко дела преступные вершить. Всему свой черед. Чего ты загорелся вдруг, Дорофей Фомич? Обождать придется. В застенке сейчас тесновато. Пущай покуда в Земском приказе посидит.
«Деньгу вымогает, чернильная душа. Каждый крючок ловит свой кусок. Придется сунуть гривну. Не жаль. Зато гилевщика завтра на дыбу подвесят да ребра выломают. Пусть помнит Кирьяка», — зло подумал объезжий и потянулся за мошной.
— Наслышан я, что царь Федор Иванович задумал к Разбойному приказу прируб пристроить. Прими от меня, Силантий Карпыч, гривну на государево дело.
Подьячий не спеша спрятал деньги в стол.
— Радение твое не забуду, Дорофей Фомич. Ох, чую, неспроста ты на своего парня в великой обиде. Так и быть — помогу тебе. Сегодня же будет бунтовщик в Пыточной.
— Многие лета тебе здравствовать, Силаптий Карпыч, — обрадовался Кирьяк.
— Отчего ты от князя Василия Шуйского ушел, мил человек? — вдруг неожиданно спросил подьячий.
— Тут дело непростое.
— Поведай мне свое дело, Дорофей Фомич.
— Потом как-нибудь, — уклончиво ответил Кирьяк.
А про себя подумал: «Мыслимо ли дело о своих грехах подьячему Разбойного приказа рассказывать. Нет уж, лучше умолчать».
