Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
Иванка поднялся с лавки, подошел к сказителю, обнял за плечи. Любил он песню, особенно раздольную да богатырскую.
— Знатно складываешь, дед. Как звать?
— Устином нарекли.
— А отчина где?
Гусляр повернулся к Болотникову, улыбнулся, и все старческое лицо его как-то сразу посветлело, разгладились глубокие морщины.
— Вся Русь моя отчина, молодец. Калика я перехожий. Вот здесь на Москве чуток отдохну и дальше с мальчонкой-поводырем побреду.
— Что на Руси слышно, отец?
Сказитель устало вытянул ноги, протяжно вздохнул и надолго замолчал, опустив бороду. Иваике показалось, что дед, утомившись после долгой песни, уснул, но вот бахарь шевельнулся, нащупал рукой суковатый посох и молвил тихо:
— Не ведаю, кто ты, но чую — человек праведный, потому и обскажу все без утайки… Исходил я матушку Русь, всюду бывал. Видел и злое и доброе. И дам тебе совет. Держись простолюдина. Он тебя и на ночлег пустит, и обогреет, и горбушкой хлеба поделится. А вот боярина, купца да приказного стороной обходи. Корыстолюбцы, мздоимцы! Черви могильные. Сосут они кровушку народную, но грядет и их час.
— Ой ли, дед? — недоверчиво покачал головой Афоня Шмоток, вступив в разговор.
— Грядет, ребятушки, — упрямо качнул бородой сказитель. — В деревнях и селах мужики пахотные на бояр шибко разгневаны. Задавили их оброками да боярщиной. И на посадах народ ропщет. Быть на Руси смуте. Вот тогда и полетят боярские головушки.
В кабак вошли земские ярыжки. Пытливо глянули по лицам бражников и побрели меж столов к стойке. А в темном углу, не замечая государевых людей, пьяно закричал крутолобый щербатый посадский в долгополой чуйке[104].
— Горемыки мы, братцы! Ремесло захирело, в избах клопы да тараканы, ребятенки с голоду мрут. — Слобожанин с чаркой в руке, пошатываясь, вышел на середину кабака и продолжал сердито выкрикивать, расплескивая вино.
— А отколь наше горюшко? Все беды на Руси от него — татарина Бориса Годунова. Это он, братцы, нам пошлины да налоги вдвое увеличил. Он же и младехонького царевича загубил, и Москву ремесленную спалил, и крымцев на Русь призвал.
От стойки оторвались трое молодцов в сукманах. Надвинулись на посадского, зло загалдели:
— Бунташные речи сказываешь, вор! Айда с нами.
Слобожанин откинул одного из истцов, но остальные сбили бражника наземь. Болотников насупился, поднялся с лавки, норовя помочь слобожанину, и опять его вовремя удержал Афоня Шмоток.
— Сиди, Иванка. Здесь истцов да ярыжек завсегда полно. Мигом в Разбойный сволокут.
Дерзкого тяглеца вывели из кабака. Иванка сказал глухо:
— Не любят бояре правду. Сказнят теперь его, либо язык вырвут.
Один из питухов — тощий, с изможденным лицом — с досады швырнул на земляной пол войлочный колпак, воскликнул:
— Э-эх, жизнь горемычная! Налей чарочку, Потапыч.
Целовальник — дородный, чернобородый, с бойкими плутоватыми глазами, в суконной поддевке — вскользь глянул на бражника, буркнул, поглаживая густую бороду:
— Деньгу кажи, мил человек.
— Последний грош пропил, Потапыч. У блажь! Душа горит.
Целовальник окинул взглядом посадского с ног до головы и проронил нехотя:
— Сымай сапоги, братец. Косушку нацежу.
— Помилосердствуй, батюшка. Сапоги у мя последни.
— Тогда ступай прочь.
— У-у, нехристь! — в отчаянии махнул рукой посадский и принялся стаскивать с ног кожаные сапоги. — Наливай, душа окаянная!
«Словно наш мельник Евстигней. Такой же скаредный», — подумал о целовальнике Иванка и потянулся к чарке. Однако его вновь остановил Шмоток.
— Не пей, Иванка. Осерчает Якушка — в подклет посадит.
— Оставь, Афоня. На душе смутно, — вымолвил Иванка и осушил чарку.
В кабак вошел новый посетитель. Пытливо глянул по сторонам и подошел к стойке. Наклонился к Потапычу и что-то шепнул на ухо.
Целовальник закивал черной бородой и торопливо позвал кабацкого ярыжку:
— Запали свечи, Сенька. Темно в кабаке. Да поспешай, поспешай у меня!
Вскоре в государево кружало ввалился объезжий голова с десятком стрельцов.
Потапыч вышел из-за стойки, угодливо поклонился и спихнул с лавки осоловевших бражников.
— Милости просим, Дорофей Фомич. Испей чарочку с устатку.
Объезжий голова плюхнулся на лавку, обронил, позевывая:
— Твоя правда, Потапыч. Всю ночь не спал, за воровским людом досматривал. В Китай-город нонче тьма народишку понаехало. Подавай снедь. Оголодал я, братец.
Афоня Шмоток обеспокоенно дернул Болотникова за рукав кафтана:
— Глянь, парень. Объезжий в кабак пожаловал. Пора нам ноги уносить.
— Вижу, Афоня. Сиди, неча бояться, — хмуро отозвался Болотников.
Дорофей повел глазами по кабаку. Заметил Болотникова. Дрогнула чарка в тяжелой руке.
Поднялся из-за стола и, забыв про снедь, направился к бунташному парню.
— Вот и свиделись, молодец. Теперь не уйдешь. Нет твоего заступника. Загулял Федька Конь.
Болотников вспыхнул и шагнул навстречу Кирьяку.
— Посторонись, биться буду.
Объезжий голова скривил рот, махнул рукой стрельцам.
— Взять воровского человека!
Глава 8
В Разбойном Приказе
На Болотникова накинулись стрельцы, он раскидал их и подступил к Кирьяку. Объезжий голова больно ударил его в лицо. Иванка обозлился и поверг своим тяжелым кулаком супротивника наземь. Кирьяк с трудом поднялся и вновь очутился на полу.
Стрельцы оттеснили Болотникова в угол, опрокинули на бочонок, связали руки.
В драку ввязался было и Афоня Шмоток. Но Дорофей его так стукнул, что бобыль свалился без чувств под лавку. Очнулся, когда ни Болотникова, ни государевых людей в кабаке уже не было. Один из бражников поднес ему чарку.
— Вот те и правда, хрещеный… Ишь, как тяглецов государевы люди потчуют. Завсегда беднякам достается, И-эх!
Афоня, утирая рукавом кровь с лица, невесело проговорил:
— Ничего, я тертый калач. Меня батогами не так потчевали. Благодарствую за чарочку.
Выпил, запустил щепоть в миску с капустой и только теперь вспомнил о Болотникове:
— Мать честная! О приятеле запамятовал. Куда ж его подевали вороги?
— Не иначе, как в Разбойный приказ свели, — сказал один из тяглецов.
Афоня нахлобучил шапку на взъерошенную голову, сорвался с лавки и выскочил на улицу.
«Разбойный приказ в государевом Кремле. Выходит, туда Иванку потащили», — сообразил бобыль и прытко побежал вдоль Варварской улицы к Красной площади, норовя догнать государевых людей.
Возле Аглицкого двора столкнулся с высоченным походячим торговцем. Ткнулся ему в живот и проворно шмыгнул в толпу. Лоток полетел вместе с горячими пирожками в лужу. Торговец отчаянно забранился, затряс кулаками, но Афони и след простыл.
Бобылю повезло. На Красной площади, возле Тиунской избы Шмоток настиг государевых людей. Впереди Болотникова шли пятеро стрельцов, а позади — объезжий голова верхом на коне.
Иванка шел без шапки. Черные кольца волос упали на угрюмые глаза. Лицо в кровоподтеках. Разорванная на груди и спине рубаха обнажала мускулистое загорелое тело.
Толпа нехотя, неторопливо расступилась, пропуская стрельцов к Фроловским воротам. Слобожане роняли хмуро:
— Ежедень в Разбойный волокут.
— В застенках сотни посадских сидят.
— Ишь, как парня побили.
— Знакомый детина. Кажись, он на Красной праведные слова сказывал.
Кирьяк повернул голову к посадскому, сказавшему последние слова, остановил коня.
— О чем говорил сей парень на площади?
Посадский усмехнулся и отозвался прибауткой:
— Ветры дули — шапку сдули, кафтан сняли, рукавицы сами спали.
Дорофей тронул копя и погрозил слобожанину кулачищем:
— Я те, семя воровское!
Миновав пушку и Лобное место, стрельцы повели Иванку к Фроловской башне.
Вдоль кремлевской стены — водяной ров. В давние времена государь Иван Третий вызвал из далекой Италии градостроителя Алевиза Фрязина. Миланский умелец поставил запруду на реке Неглинной и пустил воду в глубокий ров, тянувшийся до Москвы-реки. Крепостной ров имел ширину семнадцать сажен. Обложен белыми камнями и огорожен с обеих сторон низкими каменными стенами. Они возвышались над Красной площадью двурогими зубцами, «ласточкиными хвостами», подобно бойницам кремлевских стен. Через ров к Константино-Еленинским, Фроловским и Никольским воротам переброшены деревянные мосты.
В базарные дни до вечерни железные решетки Фроловских ворот подняты. Посадские люди свободно проходят на Ивановскую, где приказные дьяки, подьячие и государевы бирючи[105] громко и нараспев оглашают царевы указы. Здесь же посреди площади чернеется помост, на который государевы люди приводили из Разбойного и Земского приказов бунташных людей, татей и душегубцев.
