Наташа Боровская - Дворянская дочь
— Я в этом не сомневаюсь. — Стиви отпустил мой подбородок. — А ты знаешь, кем бы мне хотелось стать? Оперным певцом. Серьезно. У меня есть голос и актерские способности, это сказал мой репетитор. Если б я не был Стефаном Веславским, то я бы поступил в консерваторию. Но я — Стефан Веславский, и от этого никуда не уйти.
Это был окончательный приговор, но и он не заставил меня замолчать.
— Предположим, — настаивала я, — что быть князем Веславским уже не будет так важно после войны, когда в мире все так изменится.
— До тех пор пока будет Польша, это будет что-то значить, а Польша существует десять столетий. Что же касается изменений в мире, — он уронил взгляд на «Историю упадка и разрушения Римской Империи», — то здесь нет и не будет ничего нового. Мы приспособимся и выживем. И быть может, в быстро изменяющемся мире мы, пережившие десять столетий, достигнем еще большего значения.
Я не могла спорить со Стиви, чувствуя, что его политическая мудрость, как и прикосновение его рук, подчиняют меня. Искушение уступить, неведомое мне ранее, было слишком велико.
— Итак? — спросил он шутливо.
— Ничего.
Он наклонился, чтобы поцеловать меня. Затем остановился, увидев, как я напряглась.
— Что с тобой?
— Стиви, я боюсь…
— Боишься? Ты боишься? А, понимаю, — он снисходительно улыбнулся. — Это мне нужно тебя бояться, — он покачал мою голову в своих руках, — моя маленькая строгая охотница, моя грозная Артемида, ты можешь превратить меня в лавр.
— Нет, ты не так понял, я не этого боюсь, — я не могла выговорить слово «близость», — с тобой я не боюсь. Наоборот, я боюсь, что если мы только начнем, то уже не сможем остановиться.
— Ты думаешь, я не умею владеть собой? Но я уже не тот зеленый юнец, пытавшийся тебя похитить. Война, ранение заставляют взрослеть скорее. Ты слишком большая ценность для меня, чтобы я мог поставить под удар наше будущее ради минутного удовольствия. У нас будет еще достаточно времени. Теперь ты доверишься мне?
Я закрыла глаза. Моя голова покоилась в его ладонях, губы были послушны его губам. И снова время остановилось: прошлое и будущее, война, мир — все перестало существовать.
В тот момент, когда у меня перехватило дыхание, Стиви выпустил меня. Он откинулся обратно в кресло, лицо его снова стало бледным и усталым.
— Стиви, тебе нехорошо? — я вскочила на ноги.
Он приоткрыл глаза.
— О, это нелегко, — прошептал он, — не беспокойся, — добавил он, когда я взяла его руку, чтобы проверить пульс. — А сейчас оставь меня. Я взяла поднос и вышла из комнаты.
— Я вижу, к Стиви вернулся аппетит, — заметила тетя Софи, когда мы встретились в холле. Я не сказала ей, что помогла ему справиться с ужином.
После моего посещения Стиви попросил перевести его в палату к выздоравливающим офицерам. Тетя Софи дала согласие при условии, что он не поднимет бунт в палате и не разорит своих товарищей игрой в карты. Я поняла, что он не хочет оставаться один, чтобы не поддаться соблазну.
У меня же было острое желание скорее приступить к работе: она была единственным спасением от одолевавших меня искушений. Госпиталь был старый и не так хорошо оснащен, как наш в Петрограде или у тети Софи в Веславе. Железные кровати с тонкими, набитыми сеном матрацами, далеко не новое оборудование; тем не менее после полевого госпиталя казалось чудом работать в хороших условиях, с чистыми руками, в маске, в чистом халате, используя стерильные инструменты и салфетки. Кроме того, я стала по-другому относиться к профессии медицинской сестры. В моем прошлом стремлении к вершинам медицины я смотрела на них, как на кого-то, стоящего чуть выше докторской прислуги. Теперь я поняла, что хорошая сестра так же важна, как и врач, и выздоровление больного так же, если не больше, зависит от ее ухода за ним и сочувствия. Мое честолюбивое намерение стать хирургом было явно несовместимо с моей будущей ролью княгини Веславской, но я могла совершенствовать свои способности медицинской сестры хотя бы в роли администратора, например, как тетя Софи.
На этот компромисс так легко было пойти, пока я каждый день виделась со Стиви. Его присутствие положило конец всем моим сомнениям. Настроение его заметно улучшилось, и он уже мог довольно быстро ходить прихрамывая, но ему нравилось опираться на мое плечо вместо трости, и он делал вид, что сильно хромает. В зале для отдыха стояло пианино, и я обрадовалась возможности поиграть на нем. Вскоре вошел Стиви и стал слушать мою игру. И вот, однажды вечером, он принес откуда-то ноты, и мы устроили концерт. Стиви исполнял оперные арии, вокальные произведения на музыку Форе и Рахманинова, а я аккомпанировала. Постепенно собралась целая аудитория. Казалось, весь госпиталь слушал нас, замерев от восторга, и вся картина жизни, разорванная и изломанная, как на полотнах кубистов, вновь обрела ровные, гармоничные очертания, окрасившись в мягкие, светлые тона.
В середине октября 1915 года государь с наследником проследовал через Минск. В городе размещалась штаб-квартира западного фронта, и смотр проводился на высшем уровне. Солнце вышло из-за туч, словно подтверждая старую армейскую примету: когда государь-император устраивает смотр своим войскам, в небе всегда сияет солнце. Отец, прибывший с юго-западного фронта на совещание генерального штаба, находился в свите Его Императорского Величества. Рядом со статными офицерами, окружавшими его, государь выглядел каким-то худым, постаревшим, да и ниже ростом, чем в моей памяти. Его взгляд был несколько рассеян, жесты нерешительны, и мне подумалось: как он не похож на отца, чья меланхолия сразу же уступила место решительным действиям, как только он оказался в действующей армии. Тихая семейная жизнь, которую так любил государь, была не для отца. Впервые я почувствовала, каким непосильным было для правителя России возложенное на него бремя.
Тем не менее, когда наш полевой госпиталь был отмечен за храбрость, и государь приколол мне на грудь орден Святой Анны, сердце готово было выпрыгнуть у меня из груди. Душу мою вновь переполняло чувство преданности к моему государю и горячей привязанности к одиннадцатилетнему Алексею, стоявшему во фрунт в своей длинной солдатской шинели. Мальчик посмотрел на меня своими красивыми серо-голубыми глазами и вспыхнул.
Стиви также получил орден, против которого так возражал. По молчаливому согласию мы не поздравили друг друга. Да и правда, что значил кусочек раскрашенного металла на ленте в сравнении с той силой, что неудержимо притягивала нас друг к другу?
В конце месяца после посещения государя в Ставке императрица в сопровождении двух старших дочерей прибыла в Минск и посетила Католический госпиталь. В то время как тетя повела Александру и Ольгу Николаевну по палатам, мы с моей тезкой уединились в небольшой гостиной, примыкавшей к центральному вестибюлю.
— Тата, милая, мы так гордимся тобою! Мы с такой жадностью читали твои письма! Папа считает, что ты замечательная девушка, а Алексей вспыхивает всякий раз, когда о тебе говорят. — Татьяна Николаевна усадила меня рядом с собой на кушетку, не выпуская моих рук.
— Что я такого сделала, чтобы мной гордиться? — С нежностью я взглянула в глаза подруги. Я находила ее очаровательной, хотя, как мне казалось, круглая шляпка из серой шерсти была ей не очень к лицу. — Все только и говорят о твоем комитете помощи беженцам.
— О да, — засмеялась Татьяна Николаевна, откинувшись на спинку кушетки, — я развела бурную деятельность. Но на самом деле, хочу тебе признаться, нам так мало удается сделать. Мы с мамочкой посетили некоторых из этих несчастных. Нам так было жаль их!
С минуту мы помолчали, думая о том, сколько жизней и судеб искалечено войной. Всматриваясь пристальнее в лицо подруги, я заметила, что оно стало тверже, его выражение напоминало лицо ее матери. Под покровом ее сдержанности, думала я, скрывается страстная натура, унаследованная от матери. Боже мой, ведь эта страстность может преждевременно превратить Татьяну Николаевну в старую деву, равно как и Ольгу ее незаурядный ум может со временем привести к ожесточенности. А кем стала бы я, если бы не Стиви?
— Тата, расскажи мне о твоем полевом госпитале и об отступлении. Наверное, это было ужасно?
— Что тебе сказать… Это все так трудно описать. — Невозможно объяснить тому, кто в тылу. И все же я попыталась, рассказала о ранении Стиви, об операции, о поцелуе…
— Тата, как ты могла? — Моя подруга смотрела на меня широко открытыми глазами. — Тебя никто не видел?
— Не думаю. Даже Стиви не знает, только тебе одной, Таник, я могу рассказать об этом.
— Я никому не скажу, даже Ольге. — Татьяна Николаевна все понимала. — А после этого вы целовались?
— Только один раз, так будет лучше, иначе… это невыносимо. — Могла ли Таник понять, что я хочу сказать, она, которая ни разу даже не держалась с мужчиной за руки?
