Наташа Боровская - Дворянская дочь
— Что ты читаешь? — спросила я с пересохшим от волнения горлом, лишь бы что-то сказать и что-то услышать от него.
— «Историю упадка и разрушения Римской Империи» Гиббона. Очень познавательная книга, я больше не могу читать романы.
— Я тоже. — Стремительный поток событий отодвинул на задний план литературу, которой прежде верили больше, чем самой жизни. А любовь? Ушла ли и она, как литература?
— У меня была масса времени для чтения, — Стиви говорил сдавленным, чужим голосом, — благодаря тому, что твои письма были столь коротки.
— Стиви, разве я могла писать длинные письма? У меня не было времени!
— Разумеется. Для простого рядового у тебя было время, но не для твоего будущего супруга.
— Неправда! — Но не могла же я сказать: «Я думала все время о тебе», если я тогда, в полевом госпитале, ни о чем не могла думать, кроме как о постоянных, невообразимых трудностях. Что касается дней, проведенных в обществе Элема, то я решила пока об этом не упоминать. Стиви и так ужасно ревновал.
— Полагаю, — продолжал он тем же тоном, — тебе ужасно нравится строить из себя героиню.
— Никакая я не героиня. Вот Казимир — герой, и ты тоже.
— Я?
— Папа сказал, что ваш захват австрийской батареи был блестящим, тебе дадут за это Георгиевский крест.
— Это мой конь заслужил орден, а не я: он мчался, как стрела, и мы обрушились австриякам на голову прежде, чем я успел опомниться. Героизм — это все громкие слова.
— Почему же ты называешь меня героиней?
— Так пишут о тебе в газетах. Государь, пишут они, собирается наградить тебя.
— О нет, это было бы несправедливо по отношению к остальным — я делала не больше, чем другие.
— Что все-таки заставляло тебя этим заниматься?
В самом деле, что? С грустью я поняла, что не могла бы разделить со Стиви ни один из этих двух тяжелых месяцев. Те тяжкие испытания, что я приняла на себя для того, чтобы быть рядом с моим названым братом и возлюбленным, по-видимому, только отдалили нас друг от друга.
— Посмотрела бы на себя со стороны! — продолжал он безжалостно. — Ты стала похожа на пугало: тощая, бледная и эти глаза с фанатическим блеском!
— Я знаю, что некрасива. И раньше не была красивой, у меня не было времени заниматься своей внешностью. Но если это все, что ты во мне видишь, то уверена, найдется много девиц, которые подойдут тебе гораздо больше, — я поднялась и ушла.
В дверях я столкнулась с сестрой-англичанкой, которая не была ни тощей, ни бледной, и в чьих голубеньких глазках не было ничего кроме небесной голубизны. Я холодно поздоровалась с ней и, пройдя через холл, постучала в дверь кабинета тети Софи.
— Все кончено, тетя, — сказала я, — Стиви больше меня не любит. Он сказал, что я строю из себя героиню, что я похожа на пугало, такая тощая и бледная… — Я была готова расплакаться.
— Вот грубый мальчишка! — ответила тетя. — И каким несчастным он себя теперь чувствует. Подойди ко мне, дитя мое, — продолжала она, взяв меня за руки. — Стиви ревнует к каждому раненому, за которым ты ухаживала, к твоему отцу, к великой княжне Татьяне, к каждой мысли и чувству, не имеющему к нему отношения. В нем за эти два месяца накопилось столько ревности…
Тетя Софи подчеркнула «два месяца», и я подумала: «Бедный Стиви, ему нечем было заниматься, кроме как читать и ревновать». Да, я была к нему жестока!
— Мой Стен такой же после разлуки, — продолжала тетя, — чем больше он по мне тоскует, тем труднее с ним при встрече.
— Но как же быть в таком случае?
— Я терпеливо и ласково уговариваю его; мужчины требуют большого терпения, Танюся, а Веславские особенно. Они очень гордые, мы можем лепить их, как воск, но сначала его нужно растопить. Ты ведь тоже гордая, дитя мое?
Я почувствовала, что уже таю.
Сестра-англичанка пришла доложить, что его светлость в нервном возбуждении, у него слегка повысилась температура, и он отказывается от ужина. Не соизволит ли миледи отнести его светлости поднос с ужином?
— Если можно, я отнесу, — предложила я.
Тетя с улыбкой кивнула, и сестра удалилась.
— Тетичка, — я обернулась в дверях, — вы считаете, я была неправа, что осталась в полевом госпитале после того, как Стиви был ранен?
— Сознаюсь, сначала я подумала, что это эгоистично, но если как следует рассудить, то лучше тебе быть свободной сейчас, пока ты можешь, чем хотеть этого, когда выйдешь замуж.
— Разве нельзя быть замужем и оставаться свободной?
— Можно, но не так, как до замужества, дитя мое, по-другому.
Я и сама об этом догадывалась.
Когда я вошла, Стиви, не поворачивая головы, продолжал разглядывать желтеющие за окном липы и березы.
Поставив поднос на низенький столик возле его кресла, я сказала:
— Стиви, я принесла тебе ужин.
— Я не хочу есть, — ответил он с надутым видом.
Я поняла, что его нужно уговаривать. Сев перед ним, я повязала ему салфетку с монограммой Веславских и поднесла ко рту ложку с супом. Он съел одну, другую, третью, не отрывая от меня глаз. Скоро надутый ребенок стал похож на ребеночка, высосавшего свою бутылочку, — насытившегося и довольного.
Перейдя к цыпленку по-киевски, он взял у меня из рук вилку и поднес мне ко рту кусок.
— Сперва ты. Ты слишком худая.
— Как пугало? — спросила я, откусив вкусный кусочек; из его рук он был вдвойне восхитителен.
— Кто сказал, что ты похожа на пугало? — спросил он, съев еще кусок цыпленка. — Покажи мне этого грубияна, и я изрублю его саблей.
— О нет, не надо!
— Почему же не надо, такого нахала!
— Потому что он… мой будущий супруг.
Мы молча доели цыпленка. Затем я отодвинула столик в сторону и опустилась на пол, рука моя лежала на ладони Стиви. Комната была залита золотистым светом угасавшего осеннего дня, только слабые блики ложились на белые стены и белую больничную обстановку. Мой взгляд упал на распятие, висевшее над кроватью, и я помолилась про себя, благодаря Господа за то, что нашла Стиви целым и невредимым.
Рука Стиви коснулась моих волос и лица, он задумчиво смотрел на меня.
— Ты согласна перейти в католичество?
— Согласна. — Мне нравились пышные обряды православной церкви, но католицизм казался более универсальной религией.
— Таня, — продолжал он, — ты никогда не думала постричься в монахини?
— Как я могла об этом думать? — я была поражена. Мне, такой своенравной, мстительной, ревнивой, страстной и честолюбивой — постричься в монахини! — Я слишком большая грешница.
— Хорошо, — ответил он. — Ты нравишься мне такой. И запомни, я влюбился в девочку, играющую в доктора, а не в героическую сестру милосердия.
— Ты перестанешь называть меня героиней?
— В принципе я не против героинь, среди княгинь Веславских были героини, но, в первую очередь, они были женами Веславских. — Он говорил, не выпуская моей руки. Я почувствовала легкий трепет.
Как горячо и как торжественно он говорит, думала я, и если нельзя выйти замуж и сохранить свободу, то лучше я пожертвую свободой ради Стефана Веславского. Я прижала пылающую щеку к его руке.
— Когда ты станешь моей супругой, — продолжал он, — кто будет для тебя на первом месте, твой отец или я?
— Ты! — не колеблясь, ответила я, захваченная его страстностью.
— Простой раненый солдат или я?
— Ты, мой господин, — я поцеловала его руку. Доказав свою независимость, я теперь с наслаждением отрекалась от нее.
— Татьяна, любимая моя, родная, — он говорил глубоким, по-славянски звучным голосом, похожим на голос отца, что заставляло мое имя звучать красивей всех имен на свете. — Моя маленькая строгая монахиня, моя отважная сестра милосердия, моя милая сестричка, товарищ детских игр, моя покорная возлюбленная, моя гордая княжна, я буду любить и почитать тебя даже больше, чем отец матушку. Я сделаю тебя самой счастливой женщиной на свете!
Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, как будто в будущее, и я тоже попыталась представить картину нашей счастливой жизни.
Но сказка уступила место реальности. Настала минута — а другой может и не быть, — когда надо сказать Стиви обо всем.
— Стиви, давай после войны не будем сразу же возвращаться в Веславу, до тех пор пока не появятся дети. Давай поживем в Варшаве или в Лондоне. Ты сможешь закончить университет, а я поступлю в медицинский институт.
— В медицинский институт? — он приподнял мою голову за подбородок.
— Стиви, ты ведь знаешь, я всегда хотела стать хирургом. Я могу стать хорошим хирургом, так сказал доктор Корнев, главный хирург нашего полевого госпиталя. — Я чувствовала как по-детски все это звучит.
— Я в этом не сомневаюсь. — Стиви отпустил мой подбородок. — А ты знаешь, кем бы мне хотелось стать? Оперным певцом. Серьезно. У меня есть голос и актерские способности, это сказал мой репетитор. Если б я не был Стефаном Веславским, то я бы поступил в консерваторию. Но я — Стефан Веславский, и от этого никуда не уйти.
