Олег Аксеничев - Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя
— Татары близко, государь!
Гонец Севрюк Клавшов спрыгнул с коня, повалился в ноги царю.
— На Злынском поле хан-собака перебежчиков наших повстречал, — говорил гонец. — Детей боярских из областей южных... А те рассказали хану-собаке, что голод-де у нас; что войско-де царское в Ливонии немца бьёт; что сам государь с опричными у Серпухова стоит и сил у него-де мало...
— Предали меня, — печально сказал Иван Васильевич. — Снова предали! Сколько же ещё русской крови пролить придётся, чтобы крамолу вывести?!
— Не все предали, государь, — склонился в седле Малюта Скуратов. — Прикажи — жизнь за тебя отдам! И они, — Малюта указал рукой на выстроившихся поодаль опричников, — вслед за мной!
— Верю тебе, Григорий Лукьянович. И опричникам своим верю...
— Не всем верить можно, — не согласился вдруг Умной-Колычев, взглядом, как лезвием, обводя опричное войско.
— Или знаешь чего, князь?
— Знаю. Но позже скажу, не гневайся, государь!
Знал Иван Васильевич, что работа у Умного тайная; может, и царю не всё говорить надобно. Поэтому и не прогневался на верного слугу.
Севрюк Клавшов продолжал говорить:
— Сын боярский из Белёва, именем Кудеяр Тишенков, броды через Оку врагам показал. Хан-собака обошёл земское войско, на Серпухов идёт... Остерегись, государь!
— Как же — через земцев? Несколько десятков тысяч всадников не заметить?!
Опять измена, не так ли, царь Иван Васильевич?
— Где сейчас татары?
Малюта Скуратов проверил, как выходит из ножен сабля, словно битва должна была начаться уже сейчас.
— Второго дня у Кром через Оку переправлялись. Мыслю, что завтра здесь будут.
— Здесь будут, — эхом повторил Иван Васильевич.
Вскрикнул, побагровев лицом, взмахнул правой рукой с зажатой в ней плетью:
— Людей у меня мало, это верно! Но с нами — Бог, а значит, и победа!
Опричники, слышавшие всё, — не так уж далеко стояли их ряды от государя, — подняли к небу копья и пищали, рявкнули:
— Гойда!
Умели опричники кровь проливать за государя. Чужую пускали, не задумываясь, раз царь повелел. И свою не ценили.
Дьяк Щелкалов однажды, подливая в золотой кубок флорентийское вино с пряностями, рассказал окружающим, чем палач от воина отличается. Тем, что палач, иную жизнь не щадя, за свою боится. Не палачами были опричники, но бойцами за веру и государя. Крестоносцами, выброшенными из своего времени.
Первых татар, разведку, видимо, встретили следующим утром.
Странно встретили.
Передовой полк опричников ринулся к врагам, посвистом погоняя коней. Им же наперерез рванулись воины, подчинённые Умному-Колычеву, выдёргивая из рядов наступающих человека за человеком.
—Так надо! — кричал, надсаживаясь, чтобы всем слышно было, Малюта Скуратов, вставший во главе передового полка. — Измену выпалываем, други!
Страшное слово — измена. Губы сжимаются в прямую линию, зубы скрипят в бессильном гневе. Хочется рассечь предателя или врага от плеча до седла, сбросить ярость в ударе, в брызгах алого и тёплого, солёного на вкус.
Разведку противника вырубили до последнего человека.
Перед царём же положили на зелёную, ещё не высохшую от росы траву тела убитых в скоротечной схватке изменников. Туда же, не щадя богатых одежд, бросили на колени тех, кого постарались взять живыми.
И как только Умной прознал про измену? Может, не любопытствовать? Главное, прознал ведь, на то у него и работа.
— Ты мало получил от московского государя, воевода Михаил?
Иван Васильевич сошёл с коня, подошёл ближе к одному из предателей.
Воевода Михаил Темрюкович, брат недавно умершей царицы. Его царь поставил во главе Опричной думы; ему доверил передовой полк.
— Что не хватало тебе, Михаил?
— Силы не хватало, царь Иван! Хан крымский сильнее тебя будет, ему и служить интереснее!
Князь Михаил Черкасский никогда раньше не осмеливался так говорить с государем. Неужели и вправду отец его, хан Темрюк, переметнулся к Девлет-Гирею?
— В чём силу видишь, князь?
— В войске вижу! Не ты сейчас в Крым идёшь, а Девлет — на Москву!
— Римляне схватили Иисуса, а Пилат приказал распять Его... Что же, Пилат сильнее Сына Божьего?
— Евангелие — мудрая книга, но обернись, государь, взгляни вокруг: иная жизнь идёт, и не в Палестине ты, но на Руси!
— Но страсти человеческие всегда одни и те же, где и когда ни живи. Есть благородство, есть и подлость... Смерти повинен ты, князь! Но не возьму на себя кровь брата усопшей моей жены. В Белоозеро поедешь, там вотчину тебе выделю.
— Не успеешь... Иван!
Никому и в голову не пришло обыскивать царского шурина. И зря. За пологой полой кафтана князь Черкасский скрывал длинный кавказский кинжал.
Блеснуло на солнце лезвие, метнулось к золотому шитью царского терлика.
Но быстрее оказалась сабля Умного, с шипением разрезавшая воздух.
Согревшийся от трения клинок коснулся горла князя. Заботливо отточенное лезвие легко перерезало кадык, разрубило позвонки, снова зашипело в воздухе, сбрасывая капли крови.
И не стало князя Михаила Черкасского.
И не пошла его смерть на пользу даже демону Риммону, под личиной ливонца Розенкранца увязавшегося за опричным войском в поход.
Души предателей одновременно горьки, как хрен, и кислы, как уксус. Там и души-то осталось... на комариный плевок.
А вот царь Иван, проявивший благородство по отношению к предавшему его, вызвал недовольство демона.
Сотня тысяч конных крымцев. Опытных, жестоких, распалённых мечтами о грядущей добыче. О Москве, ранее такой недостижимой.
На бродах и путях, ведущих из степи в Москву, стояло земское войско. Тоже не раз понюхавшее пороха; тоже не щенки — волчары. Воеводы проверенные, князья родовитые, Бельский да Мстиславский. Да на передовом полку — Яковлев-Захарьин да Темкин-Ростовский.
А ведь протекло татарское войско через русские заслоны! Как ослепли воеводы, все вместе; либо поглупели сразу.
Или — продались? Изменили государю своему?
Василий Иванович Умной-Колычев не мог рассуждать о случайностях. Ему по работе приходилось думать о людях плохо. Чтобы не стало плохо царю и стране.
— Не удержим ворогов, государь!
Опричный воевода Яков Волынский был хмур и пристыжен. Шутка ли — не начав сражение, уже о поражении причитать!
Но стыдно воеводе было не за себя. Его полк, всадники, не раз вынимавшие сабли из ножен, готов был двинуться навстречу крымцам. Чтобы не победить, но придержать стотысячное войско, лавиной катящееся к Москве.
Чтобы дать возможность Ивану Васильевичу вывести людей и спастись самому. В Ростов ли, в Вологду... Главное — прочь от города, оставленного Богом.
— Что сможешь, воевода! Что в силах человеческих — соверши это, князь Волынский.
Крестным знамением царь осенил своего воеводу. Взметнулись к небу пёстрые хоругви. Забегали меж рядов спешившихся всадников священники, помазуя елеем идущих на смерть за Отечество. Тёмные рясы среди тёмных ряс. Словно перед смертью... И почему же — словно? Многие из опричного полка полягут в луговое разнотравье, оросят его алой капелью. Пусть же они уйдут к Господу нашему очистившиеся, как и полагается воинам Христовым!
— Богохранимую страну нашу и воинство наше и всех православных христиан... — стал выводить густым басом дородный диакон.
Воины негромко, вразнобой подхватывали знакомые с детства слова; крестились часто, не ленясь кланяться.
— Господи, помилуй! — наконец возгласили священники.
Прозвенели медные да серебряные бляшки на уздечках боевых коней. Опричники легко вспрыгнули в сёдла, потянулись за своим воеводой прочь от Ивана Васильевича.
Царь стоял с непокрытой головой, двуперстием пятная воздух вслед полку воеводы Волынского.
— Нет с вами государя, сыны мои, — шептал Иван Васильевич, — так пребудет с вами Господь... Отче наш, иже еси на небеси...
Но царь так и не смог бросить столицу на произвол судьбы и милость завоевателей. Не смог бежать, махнув на всё рукой. Умной-Колычев увёз в Ростов царевича, наследника. Династия не должна прерваться, что бы ни произошло. Сам же Иван Васильевич в окружении двухсот опричников мчался верхами к Москве — уводить жителей, раз уж не получилось воевать.
Малюта Скуратов, в расстёгнутом, несмотря на весеннюю прохладу, кафтане, с голой волосатой грудью, блестевшей каплями пота через распахнутый ворот исподней шёлковой рубахи, ехал рядом с царём, шипел матерное — то про хана-собаку, то про земских воевод. Сильно хотелось Григорию Лукьяновичу поговорить с ними наедине, за толстыми стенами пыточных Александровой слободы.
