Станислав Федотов - Возвращение Амура
Из Усть-Куды, что на берегу Ангары, верст десять от Урика, где после отъезда Волконских остался Панов Николай Алексеевич, все чаще наведывается в Иркутск Петр Александрович Муханов; оттуда же наезжает Александр Викторович Поджио. Вернее, наезжал, вместе с братом Иосифом, да случилась беда: приехали братья к Волконским на Рождество Христово в этом году, а Иосиф хлебнул водки не в то горло и помер. Александр похоронил брата на Иерусалимском, главном городском кладбище и больше в Иркутске не появлялся. То ли горюет, то ли обиделся на что-то.
А из местного общества почти никто к Волконским не заглядывал: опасались обвинения в связях с государственным преступником, хоть и отбывшим каторгу на рудничных работах в Благодатном да на Петровском Заводе, что за Нерчинском, но находящимся на бессрочном поселении. Мария Николаевна, страстно любившая книги, музыку, интересных людей и за двадцать лет не остывшая в своей страсти, тихо страдала от вынужденного однообразия ссыльной жизни, занималась детьми и много времени проводила за своим фортепьяно или роялем – музицировала, пела романсы и учила музыке сына и дочку.
Но сейчас время для музыкальных занятий было слишком раннее. Дети не шумели: Миша убежал в гимназию, а тринадцатилетняя Лена рукодельничала в своей комнате. Мария Николаевна на кухне распоряжалась завтраком – оттуда доносился ее негромкий разговор со стряпухой Груней, – поэтому колокольчики в тишине дома прозвучали столь резко и неожиданно, что рука Сергея Григорьевича дрогнула, и ножницы выхватили лишний клок волос. Получилось очень заметно и некрасиво. Нельзя же в таком виде встречать посетителя, кто бы он ни был, а удобное для цирюльных дел зеркало было только тут, в прихожей.
Колокольчики над дверью снова дернулись, издав звонкую полугамму «до-ре-ми». Сергей Григорьевич выругался и пошел по лестнице наверх, где были жилые покои, крикнув через перила в глубину первого этажа:
– Эй, Афанасий, оглох, что ли? Звонят!
Не оглядываясь, но слыша, как в прихожую выбежал молодой парень Афоня, нанятый в услужение еще в Урике, и не дожидаясь, пока он откроет нежданному посетителю дверь, Волконский ушел в спальню, где тоже было зеркало, но – стояло оно на туалетном столике жены, что при высоком росте Сергея Григорьевича было крайне неудобно.
Докладывать ему о посетителе не стали, видимо, кто-то заявился к жене, и он, неловко пригибаясь, все же исправил допущенное в бороде безобразие, укоротив ее не меньше, чем на полвершка.
Он не слышал, как в спальню вошла Мария Николаевна, и увидел ее отражение в зеркале – выражение ее лица было такое изумленно-напряженное, что он испуганно выпрямился и повернулся:
– Что случилось, Машенька? Что-то с Мишей?
Она отрицательно мотнула головой и потыкала пальцем вниз и назад:
– Сережа, там… там…
– Что – там?! – довольно резко спросил муж.
Мария Николаевна сглотнула и сипло сказала:
– Посыльный приходил от генерал-губернатора…
– И – что? Нас опять разлучают? Новая метла…
Она снова отрицательно качнула головой и откашлялась, вернув нормальный голос:
– Муравьев с супругой нанесут нам визит, Сережа. В два часа пополудни.
Сердце Сергея Григорьевича екнуло и застучало так часто-часто, что он невольно приложил руку к груди, словно пытаясь его придержать.
– Что это, Маша? – прошептал он. – Неужели пришел конец всем нашим мучениям?
Она положила свою руку поверх той, что прижималась к сердцу, заглянула снизу вверх в его утонувшие под густыми бровями серые глаза, в которых боязливо просверкивала слабая надежда:
– Вряд ли так просто, Сережа. Подождем – скоро все прояснится. Я пойду распоряжусь насчет обеда. И пошлю Афоню к Трубецким: вдруг Сергей Петрович в городе – пусть приходят.
2Обед был, по словам Марии Николаевны, скромный, а, по мнению Муравьевых, более чем достойный. Соленые грузди, рыжики и маслята с подсолнечным маслом; капуста квашеная с мороженой клюквой; огурчики малосольные; свекла тертая со сметаной, чесночком и кедровыми орешками; салат под домашним соусом «Сибирский провансаль»; строганина из нельмы и муксуна; паштет из лосиной печенки; стерляжья уха; медвежатина «огротан»; жареная лосятина с отварным картофелем и в завершение – арбуз, да не соленый, а свежий! Каждое блюдо, подаваемое принаряженными Груней или Афоней, сопровождалось пояснениями хозяев: грибы и клюкву собирали всей семьей, овощи и арбузы выращены в теплице самим Сергеем Григорьевичем, рыбу ловил он же, а вот медведя и лося завалили в тайге близ Урика Афоня со своим отцом. И даже масло для грибов и соуса отжимал старший Волконский из подсолнухов, поднявшихся в той же теплице.
– Солнца здесь предостаточно, – говорил Сергей Григорьевич, поднимая рюмку зеленого стекла с водкой самогонного производства за здоровье непрошеных, но весьма важных гостей, – но тепла по весне не хватает. Опять же заморозки… Вот теплицы и выручают. Не ради бахвальства скажу: многие в Иркутске опыт наш перенимают и весьма успешно.
– Это замечательно, уважаемый Сергей Григорьевич, но откуда у вас в начале весны малосольные огурчики и свежий арбуз? Каким чудом это объяснить? – не мог скрыть изумленного восхищения именитый гость.
– Это не чудо, ваше превосходительство, я в чудеса давно не верю. Просто есть специальный рецепт засолки и есть правила хранения. Первому меня научили русские сибиряки, а второму – один старый китаец, живший в Урике. Умер недавно, мир его праху…
Вернувшийся из гимназии шестнадцатилетний Миша и Леночка сидели напротив Екатерины Николаевны и то и дело бросали на нее восторженные взгляды, и каждый раз, встречаясь с гостьей глазами, Миша краснел и утыкался в тарелку, а Леночка тихонько хихикала над братом.
После обеда мужчины ушли в кабинет хозяина, Миша с большой неохотой отправился делать гимназические задания, а женщины уединились в комнате Марии Николаевны, небольшой, но очень уютной, где главной достопримечательностью было пирамидальное фортепьяно. Хозяйка усадила гостью на диванчик с гнутой спинкой и бархатной обивкой, Леночка тут же устроилась рядом, почти прижалась к Екатерине Николаевне, которая сама, в свою очередь, не сводила восхищенных глаз с моложавой и все еще красивой хозяйки дома.
Мария Николаевна села в кресло напротив и засмеялась, поймав взгляд Катрин:
– Милая Екатерина Николаевна, вы так смотрите на меня, что мне становится просто неловко.
Муравьева смутилась и покраснела:
– Простите меня. Не верится, что сижу рядом с вами. Мне еще в Туле про вас и Трубецкую рассказывали. Говорили – и так испуганно, шепотом, – мол, княгини-революционерки, сами пошли в Сибирь… А мне… мне так страшно было сюда ехать! Николя радовался назначению, а я чуть в обморок не падала.
– Я тоже очень боялась, – задумчиво сказала Мария Николаевна. – У меня ведь сын был маленький, Коленька, он родился уже после ареста Сережи. Представляете?! Всего два года прожил, Сережа так его и не увидел. С маленьким ехать не разрешили, да и родители мои не отпустили бы. Я колебалась, но Катюша Трубецкая поехала не раздумывая, а за ней и другие потянулись… Да-а, все боялись, но – видите: двадцать два года прошло, а мы живы, даже почти здоровы. И дети растут: у Трубецких – четыре дочери и сын, у нас вот – Миша с Леной… И Анненковы в Туринск уехали тоже с пятью детьми, говорят, там шестого родили. Вот какие молодцы! Оказывается, можно жить и не в хоромах. И природа тут замечательная, не то что в горах забайкальских! И люди очень даже славные… Надо просто верить, что все будет хорошо, и по мере сил поддерживать друг друга. – Подумала и добавила почти весело: – А еще лучше – поскорее рожайте, некогда будет бояться.
И – осеклась, увидев, как на глаза Муравьевой внезапно набежали слезы.
– Что с вами, Екатерина Николаевна, голубушка?
Что с ней? Она сама не знала. Хотя, нет… знала, догадывалась, интуитивно чувствовала… Не зря же заглядывалась на маленьких детей. Однажды в Туле, выходя из церкви, увидела, как на паперти простоволосая молоденькая женщина, почти девочка, кормила грудью младенца. Малыш выпростал ручку из тряпицы, в которую был завернут, сжимал крохотными пальчиками материнскую грудь и громко чмокал. Из уголка его маленького рта стекала тонкая молочная струйка. А мать улыбалась и покачивала его, слегка прижимая головку к податливой груди.
Катрин стояла и смотрела, не в силах оторвать взгляда от мадонны-нищенки, а та подняла на барыню огромные синие глаза, затуманенные невыразимой лаской и нежностью, и неожиданно в них плеснулся страх, и она свободной ладонью прикрыла, словно ожидая удара, головку ребенка.
Катрин очнулась, протянула руку – погладить нищенку по светлым спутанным волосам, но не решилась. Отдала ей все деньги, что были в кошельке, и не оглядываясь быстро ушла, боясь, что возникший в горле комок обернется нежданными слезами.
