Елена Хаецкая - Симон-отступник
Сотнями строгих глаз глядит на нас Зара. Глазами Иисуса Христа глядит на нас Зара. И спрашивает Иисус у сеньора де Монфора:
– Что ты делаешь здесь, Симон? Зачем ты пришел сюда?
Мягкий, но сильный толчок, шуршание песка: мы ткнулись в мелководье. До берега неблизко, мостков не хватит. С плеском сходят в воду рыцари и оруженосцы, пехотинцы и слуги, волоча ноги по воде и пошатываясь на ходу от привычки к долгому морскому переходу, направляются к берегу. С дромонов выводят коней, застоявшихся, ошалевших. Белая лошадь, откинув назад хвост, роняет яблоки прямо в воду, и ведущий ее в поводу оруженосец громко хохочет, задирая голову. Он рад снова очутиться на суше.
Суета закипает вокруг. Мы больше не бессловесный груз, мы снова соль земли, латинские рыцари. Мы переносим на сушу мешки и бочки, мы разбиваем палатки, обсиживая узкую полосу берега между стеной и водами, как муравьи. Мы повсюду. Мы стиснули Зару в кольце нашего лагеря, мы отняли у нее залив, чьи воды полны теперь наших кораблей, так что по ним можно идти, как по суше.
Никто не смотрит вверх, на стены, на это больше нет времени.
Умелые руки вбивают в мягкую землю колья, растягивают цветное полотно палаток. Везде на воткнутых в землю копьях флажки с гербами. Стало красиво и празднично, как перед началом турнира. Захлебывается где-то труба, смеющийся голос повторяет сорвавшуюся было мелодию. С треском ломается о колено хворост: сегодня горячая еда будет у всех.
К нам направляется монах. Он идет, торопливым, хоть и неверным шагом; его, как и многих, еще шатает после моря. Длинное одеяние, раздуваемое ветром, путается у него в ногах, так что иной раз чудится, будто он вот-вот упадет. Но он не падает и двигается довольно скоро.
Это аббат Гюи из Сернейского аббатства, бенедиктинец – или, правильнее сказать, цистерцианец, который ни с кем не ладит из-за своего злого нрава. Не говорит, а гавкает, да и норовом чаще напоминает цепного пса, нежели монаха.
Симона собачьими повадками не смутишь. К тому же, он выше аббата на голову и шире в плечах, хотя вряд ли старше.
Остановившись в двух шагах от Симона, аббат раскрывает рот и принимается орать. Он кричит, надрываясь; у него сорван голос, и мы понимаем, что он давно уже бегает по всему лагерю, от шатра к шатру, от сеньора к сеньору, и везде кричит. Глас Вопиющего.
Монах орет, Симон слушает. Ветер бьет аббата по лицу, рвет с плеч белое облачение. Симон неподвижен, как скала. Флажок с красно-белым гербом трещит у его плеча.
Аббат кричит:
– Дюк привел нас под стены христианского города! Нас всех отлучат от Церкви! – И понес, понес: – Преступные негодяи, отступники, спутники разнузданности, злодеи, позор человечества, гнусная мразь, зловреднее любого неверного!..
Симон слушает и молчит. Аббат ему нравится, это заметно по тому, как смягчается суровое обветренное лицо Симона. Клянусь Распятием, этот крикливый аббат нравится нашему графу.
Симон протягивает к нему свою огромную руку – крепкую загорелую руку с множеством белых шрамов – и берет того за плечо.
Аббат замолкает, удивленный. А Симон, повернувшись в ту сторону, где двое расторопных слуг выносят на берег бочки, рявкает:
– Вина святому отцу!
И аббату подносят вина. Вернее, подносят Симону, а тот уже подает аббату. Глас Вопиющего пьет, кашляет, стонет, снова пьет.
– Ох, – говорит он наконец, возвращая Симону кружку, – благодарю вас.
– Где вы поставили палатку? – спрашивает Симон. – Я встану рядом с вами.
Аббат показывает. Его палатка стоит немного в стороне, как бы на отшибе от остальных. Аббат – крестоносец, как и остальные, однако он – духовное лицо и не собирается принимать участия в сражениях.
Симон хочет спросить у аббата что-то еще, но трубит рог, гнусаво и громко, и сразу же в ответ на этот звук раздается шум, прокатившийся волной по всему лагерю: крики, топот ног. Симон направляется туда, где выше остальных реют флажки дюка Анри Дандоля и Бодуэна Фландрского. Аббат едва поспевает за рослым Симоном, на ходу смешно подскакивает и пару раз спотыкается, непрестанно ворча себе под нос и оглаживая себя по груди – будто хоронит там что-то драгоценное.
Симон – как камень, но на самом деле кипит от ярости. Позор человечества, гнусная мразь, мать вашу, дочь вашу!.. При виде дюка, величавого увечного старца в высокой дюковской шапке с нашитым на нее крестом, Симон едва не заскрежетал зубами.
Дюк, невозмутимый, как сарацинский старейшина, сидит – ждет, пока все соберутся на его зов. Погасил злобу в серых глазах Симон. Скрестив ноги, уселся на голую землю. Метнул взгляд налево, направо. Собрались уже почти все – знатнейшие сеньоры из тех, кто носит крест на одежде. Нет-нет да поглядит то один, то другой в сторону Зары: какие же богатства (несметные, уверял дюк) скрывают эти высокие стены? И хотелось добраться до этих богатств – смертно хотелось, ибо почти все сильно поиздержались, пока были в Венеции. Хоть по договору с жадными венецианцами половина из взятого в Заре отойдет в цепкие старческие руки дюка Дандоля, а все же и половины будет довольно и с долгами рассчитаться, и как следует покушать перед трудным паломничеством.
Наконец, дюк дал понять, что все собрались и более он ждать не намерен. Старик пошевелился – а до этого он сидел, как истукан, – и заговорил своим тихим, вкрадчивым голосом. Дюк сказал:
– Мессиры, вот присланные к нам граждане Зары, которые хотели обратиться к вам с речами и высказать, возможно, свои предложения.
И усмехнулся, еле заметно. Колыхнулись уголки сухих губ – и все.
Присланные выступили вперед: в длинных просторных одеждах, с богатыми украшениями на груди и пальцах. Вид этих украшений еще больше подействовал на жадность воинов Христовых, и по рядам баронов и владетелей пробежало как бы небольшое волнение.
Граждане Зары сказали:
– Дюк венецианский много лет ненавидит нас, ибо наш город и Венеция издавна наносят друг другу ущерб, и неприязнь наша взаимна. Двадцать лет назад мы признали над собой короля венгерского и с тех пор оставались ему верны, хотя мессир дюк венецианский десять лет назад ходил воевать нас. Однако, как все мы помним, ему не удалось осуществить это намерение.
Тут дюк венецианский и посланники из Зары обменялись вежливыми поклонами.
Дюк заметил вполголоса:
– С той поры минуло десять лет, мессиры, и многое переменилось.
– Не в силах совладать с нами и терпя великие убытки от нашей успешной торговли, – продолжали посланники, – дюк венецианский призвал на службу вас, воины Христовы, позабыв, однако же, о том, что и наш король Имрэ принял крест и собирается отправляться в вооруженное паломничество, ибо и его сердце преисполнено жалости к Святой Земле.
И снова они обменялись с дюком поклонами, еще глубже прежнего.
Симон слушал с неподвижным лицом. Рядом с ним – его брат Гюи; у того в глазах тревога.
А посланники из Зары сказали так:
– Видим мы, что нынче не одолеть нам той рати, которую повел на нас наш враг, дюк венецианский. И потому готовы сдать город и признать над собою дюка при условии, что тот пощадит наши жизни и имущество.
Дюк сморщил лицо. Жизни – пожалуйста; но вот имущество… А ради чего весь поход затеялся? И многие крестоносцы тоже забеспокоились, разволновались, стали взгляды друг на друга метать.
И сказал дюк вкрадчиво:
– Вы видите, сколько славных и знатных баронов и шателенов пришли со мной, мессиры. Разве я могу принимать подобные решения единолично, не посоветовавшись с ними?
– Так советуйтесь же, мессир, – сказали ему послы из Зары.
Тут все зашумели, стали переговариваться между собой. Симон слушал, молчал – злобой полнился.
И пока все кричали друг на друга, давясь от жадности, и подсчитывали убытки и доходы (ибо уже безмолвно решили между собой непременно обложить Зару большими поборами в свою пользу), вскочил Ангерран де Бов – рыжий, как осенний лес, долговязый, костлявый, в простой шерстяной рубахе (в отличие от многих почитал за необходимость в паломничестве отказаться от роскоши и излишеств). Этот Ангерран много лет провел в Святой Земле за морем, сражаясь, и потерял там отца.
Он закричал, обращаясь к посланцам Зары:
– Почему вы хотите сдавать свой город?
Посланцы отвечали ему:
– Потому что жизнь нам дороже, мессир.
– Вы построили такие высокие стены! – крикнул им Ангерран, ибо находился на довольно большом расстоянии от послов, а все прочие рыцари и бароны вокруг них кричали и галдели. – Вы живете в неприступной крепости! Мы – паломники, мы хотим воевать с сарацинами, а вовсе не с христианами!
– Да уж, – сказали на то послы. – Желательно бы… Да только не верится.
– Пилигримы не станут воевать с христианским городом, – убежденно сказал Ангерран. И взглядом вокруг себя обвел всех рыцарей и баронов. Но мало кто отвечал на его взгляд таким же прямым взглядом. – Мы не станем проливать кровь христиан, – повторил Ангерран. – А от венецианцев вы легко отобьетесь. Не нужно сдавать города.
