Елена Хаецкая - Симон-отступник
На зов явились все наиболее знатные бароны и графы из тех, что носили крест на одежде.
Дюк обратился к ним, как равный к равным:
– Мессиры, – сказал он, приятно улыбаясь, – все мы знаем, в какой тупик зашло наше предприятие. Мы не можем отпустить вас и предложить вам уйти восвояси, ибо это сильно повредило бы нашей репутации, а для торговой республики репутация – такой же капитал, как и деньги. Вы же не можете заплатить нам, ибо у вас больше нет денег и многие даже сделали в городе займы…
Тут высокие бароны и графы побелели от злости. Дюк же в силу своей слепоты не мог этого видеть и потому продолжал говорить, все так же приветливо и доброжелательно:
– И потому единственный способ, каким вы можете нам заплатить и рассчитаться со всеми долгами, состоит в том, чтобы взять военную добычу у врагов нашей веры и Иисуса Христа и отдать ее Венеции в счет уплаты долга.
Все слушали молча, не догадываясь еще, куда он клонит. Дюк же сделал короткую паузу и завершил:
– Потому мы перевезем вас за море бесплатно в надежде, что вы рассчитаетесь с нами из первой же добычи.
Все зашумели и засмеялись от радости, как будто дюк преподнес им Бог весть какой подарок. Даже Симон улыбнулся – впервые за долгое время. Брат же его Гюи засиял. Оба они ненавидели Венецию и остров святого Николая лютой ненавистью и одна только мысль о том, что скоро они покинут эти места, была для них радостной.
Дюк перемолвился с некоторыми из баронов добрыми словами. Симон протолкался к старцу и проговорил:
– Прошу простить мне дурные мысли о вас, дюк Дандоль.
Старик пошевелился, дернул своим высохшим лицом в сторону голоса.
– Кто здесь? – спросил он.
– Симон де Монфор.
– Господь с вами, мессир, – милостиво молвил старец.
И отбыл, поддерживаемый под руки своими герольдами. Его водрузили на галеру, и вскоре корабль, трепыхая в воздухе лентами и флажками, направился в сторону дворца, нырнув в каналы, которыми источена вся Венеция, точно порченое яблоко ходами червей.
На острове поднялось великое ликование. Откуда-то из самых дальних – наидальнейших – запасов, куда не дотянулась жадная ручонка венецианских заимодавцев, извлекалось доброе вино, привезенное еще из Франции, добывались сыр и даже мясо, все это жарилось и варилось, нарезалось и поглощалось с большой скоростью и огромным душевным весельем.
Симон сидел возле маленького костра, разведенного чуть поодаль, у его палатки, и неторопливо глодал кость, обкусывая с нее мясо. Время от времени он обтирал ломтем белого хлеба жир со рта. Тощая встрепанная девица с желтыми волосами, за которую Симон лично внес одну марку, вертелась вокруг, норовя вспрыгнуть к нему на колени. Симон отмахивался, лениво и добродушно, и время от времени совал ей кусок хлеба с впитавшимся жиром. Улыбаясь, девица, похожая на мышь, мелко грызла хлеб. И Симон улыбался ей.
По лагерю бродили веселые пьяные люди с крестами на одежде, которые таскали на копьях большие светильники. Лагерь весь переливался праздничными огнями. Светились палатки, повсюду прыгали огни факелов и ламп. Иной раз начинало казаться, будто в лагере вспыхнул пожар, но это горела наша буйная веселость. Всем было радостно оттого, что завтра мы покидаем эту скучную мокрую землю.
На то земля и мокрая, чтобы любой огонек, едва вспыхнув, тотчас же погас. Наутро дюк собрал у себя во дворце наивысшую латинскую знать из тех, кто не носил короны, и продолжил свои вчерашние речи.
– Мессиры, – так сказал дюк, удобно устроившийся в своем позолоченном кресле с бархатным сиденьем, – надвигается зима, когда никто не посмеет пуститься в плавание через открытое море. Осенний Иоанновский переезд в Сирию уже свершен, а затем безопасное время наступит только в марте. Так что зиму вам предстоит провести с нами.
Услышав эти речи, бароны и графы омрачились. Однако дюк знал, что делает, и потому продолжал уверенно:
– Однако ж я не хотел бы – мы все не хотели бы, – чтобы вы просидели всю зиму на острове святого Николая, зная за собою долги перед нами. И потому вот вам мое предложение. Мне хорошо ведом один город неподалеку, где можно взять хорошую добычу и таким образом рассчитаться с нами…
Так впервые прозвучало название Зары.
Зара был город в Далмации – большой торговый город, давний и сильный соперник Венеции. Несколько раз случалось так, что венецианцам удавалось подчинять Зару себе, однако двадцать лет назад она отдалась под руку венгерского короля – а связываться с венграми никому не хотелось, ибо этот народ совсем недавно принял христианство и до сей поры отчасти пребывал в своей первобытной дикости.
Бароны стали переглядываться между собой. Золотое осеннее солнце вливалось в широкие окна дворца, под лучами вспыхивал то один, то другой позолоченный завиток кресла, на котором восседал дюк. Крест на его шапке горел, будто зажженный светильник, а слепое старческое лицо под высокой шапкой казалось совершенно спокойным, умиротворенным.
Симон слушал, неподвижный, – только ресницы подрагивают. Хорошо говорит дюк. Только что предложил латинским рыцарям, представителям знатнейших родов, превратиться в наемников венецианских торгашей – и хоть бы смутился.
Какое там – смутился. Очень быстро дюк повернул свою речь таким образом, что многие начали всерьез верить в то, что он предлагает им доброе и весьма богоугодное дело, которое принесет выгоду и самим паломникам, и венецианцам, и даже жителям Зары.
– Ибо взять столь превосходно укрепленный город – само по себе уже является героическим деянием, – разливался дюк. – К тому же этот город весьма богат всяким добром, так что даже расплатившись с долгами, вы сумеете вознаградить себя за все перенесенные тяготы. Доверьтесь мне, мессиры! Мы проведем в этом городе всю зиму, а затем, достойно отпраздновав пасху, с Божьей помощью двинемся за море воевать с сарацинами!
Закончил. Обвел всех незрячими глазами. Более зоркий, чем иные из тех, кто наделен плотским зрением, безошибочно задержался мыслями на Монфоре: тот не поверил ни единому слову дюка и безмолвно кипел от негодования.
А дюк окликнул его:
– Мессир де Монфор, вы здесь?
– Да, мессир, – сказал Симон.
Дюк протянул ему руку, сухую, как птичья лапа.
– Негоже оставлять товарищей на середине пути, – сказал ему дюк.
– Негоже, – согласился Симон. И коснулся руки дюка.
– Вот и хорошо, – сказал дюк Дандоль.
У себя в палатке Симон молчал. Так же молча смотрел на следующее утро, как собирают вещи, как сворачивают полог. Конюхи болтали, желтоволосая девица вертелась под ногами, без толку гремела котлами и кружками, визгливо смеясь. Когда оруженосец подошел к Симону с пустяковым вопросом, граф Симон неожиданно закатил ему пощечину. Пока оруженосец глотал ртом воздух и таращил глаза, Симон поднялся и ушел на берег, где и устроился неподалеку от пристани, спиной к острову.
Так, пятном плесени на истерзанном теле земли, осталась в нашей памяти Венеция…
Отплытие в Зару
Одеяла, кожаные подушки, набитые соломой тюфяки, бочки с пресной водой, сундуки с припасами – копченой свининой, вялеными говяжьими и свиными языками, копченой и сушеной рыбой, сухарями двойной и тройной закалки, сухими яблоками – все это было горой навалено на пристани. Симон оставил возле своих богатств повара и двух пехотинцев, о которых доподлинно знал, что те не станут воровать даже от голода, и вместе с одним рыцарем (его звали Алендрок де Пэм) отправился к причалу – выяснять, на который из кораблей ему можно погрузиться.
После долгих перебранок и хождений от одного плавучего гроба к другому (не все венецианцы хорошо понимали речь франков, особенно когда не хотели), нашелся один венецианский комит, который крикнул:
– Мессир де Монфор! Сюда!
Симон поднялся по крутой шаткой лесенке на палубу, с сомнением оглядел белые пятна, оставшиеся от плохо отмытой блевотины. Комит (так называл себя тот венецианец, имелся еще патрон судна, жирная ленивая образина) закивал в ответ на отрывистые вопросы Симона и принялся показывать стойла, постоянно о чем-то спрашивая. Венецианец выпаливал огромное количество полупонятных слов и все время лапал Симона за плечо, требуя ответа. Симон осмотрел стойла: да, здесь хватит места для его лошадей. Комит замахал ему рукой, теперь уже сердясь на проволочку и торопя.
Симон спрыгнул на землю, не слишком доверяя лесенке, и крикнул конюху, чтобы заводил лошадей. Кони пугались и шарахались, но конюх, заводя их по одному, ловко успокаивал их. Стойла были устроены на корабле таким образом, что лошади – а их уместилось здесь девятнадцать – висели в них в кожаных лямках, лишь слегка касаясь копытами палубы и царапая подковами доски настила. Конюхам (их у Монфора было трое, все немолодые, весьма искусные в своем деле люди) было велено устраиваться неподалеку от стойл.
