Георг Эберс - Уарда. Любовь принцессы
– Паакер бодрствует из-за дочери парасхита!
Пентаур, с выражением отчасти робкой мольбы, отчасти лукавства, поднял свои до тех пор потупленные глаза и сказал со вздохом:
– А Пентаур, сын садовника, будет говорить дочери царя, что она должна подвергнуться очищению!
– Пентаур – служитель божества, Пентаур – жрец будет иметь дело не с дочерью царя, а с нарушительницей закона, – сурово возразил Амени. – Вели сказать Паакеру, что я хочу поговорить с ним.
Поэт низко поклонился и вышел из комнаты, Амени же пробормотал:
– Он еще не таков, каким ему следует быть, и мои слова совсем на него не подействовали.
Затем он замолчал и начал в задумчивости ходить по комнате взад и вперед, размышляя: «Однако же этот юноша предназначен для великих дел. Каких дарований ему недостает? Он способен учиться, думать, чувствовать и располагать к себе сердца, даже мое. Он сохранил себя чистым и скромным…»
На этой мысли главный жрец остановился, ударил руками по спинке стоявшего перед ним стула и сказал:
– Вот чего ему недостает: он еще не знает пламени честолюбия. Зажжем это пламя для его собственного и для нашего блага!
III
Пентаур поспешил исполнить поручение главного жреца. В Доме Сети воспитывалось много лекарей[15], но только немногие из них, выдержав экзамен на степень писца, оставались там. Самых одаренных отправляли в Гелиополь, в больших залах которого издревле располагалось знаменитое медицинское учебное заведение страны. Оттуда они, завершив свое образование по разным медицинским специальностям: хирургии, лечению глазных болезней или другим направлениям врачевания и получив высшие звания, возвращались в Фивы, где становились царскими лекарями или, считаясь светилами медицины, приглашались для консультаций в затруднительных случаях лечебной практики.
Большинство лекарей жили на правом берегу Нила, в Фивах, со своими семьями, в собственных домах, но все они принадлежали к общине жрецов.
Нуждавшийся в лекаре посылал за ним не в его дом, а в храм. Здесь он рассказывал, чем болен нуждающийся в помощи, и главный из лекарей храма был обязан определить, какой специалист необходим в данном случае.
Как и все жрецы, лекари жили за счет доходов от собственных землевладений, благодаря царским дарам, а также за счет налогов и выделяемой в их пользу части общественных сборов. От пациентов, которых они лечили, они не должны были брать плату, но выздоровевшие редко забывали принести дары тому храму, который выделил им лекаря. Случалось также, что выздоровление страждущих напрямую было связано с количеством приношений храму.
Познания египетских лекарей во всех отношениях были значительны, но, так как они являлись к одру больного в качестве служителей божества, то, естественно, не ограничивались собственно лечением страждущих и считали невозможным обойтись без мистических ритуалов, молитв и заклинаний.
Избранный для лечения дочери парасхита лекарь был внуком знаменитого, давно уже умершего врачевателя, имя которого – Небсехт – перешло к нему. Этот лекарь был сверстником Пентаура и его лучшим школьным другом.
Имея наследственные способности, проявляя рвение и склонность к медицине, он с ранних лет принялся изучать эту науку. В Гелиополе он избрал своею специальностью хирургию[16] и, наверное, остался бы там в качестве учителя, если бы слабый голос и косноязычие не мешали ему внятно и громко объяснять материал и произносить молитвы.
Это обстоятельство, причинявшее большое огорчение его родителям и учителям, должно было пойти ему на пользу: ведь часто случается, что кажущиеся преимущества служат нам во вред, а из мнимых недостатков созидается счастье нашей жизни.
Между тем как товарищи Небсехта упражнялись в пении и декламации, он из-за своего косноязычия мог предаваться доходившей до страсти наследственной склонности к наблюдениям за проявлениями жизни. Его учителя поощряли в нем этот дух исследователя и извлекали пользу из его познаний в анатомии и способностей в хирургии.
Его глубокое отвращение к магической части своей науки навлекло бы на него строгие наказания и даже, может быть, изгнание из общины, если бы он хоть как-то проявил его. Но молчаливый Небсехт был натурой углубленной, истинным ученым, ему было все равно, признают ли его окружающие, и в сладости умственного труда он находил полное удовлетворение. Каждому требованию публично проявить свои способности он покорялся по необходимости, как чему-то неизбежному, насильственное же вмешательство в его скромную, но требующую самоотверженного труда деятельность вызывало у него возмущение.
Пентаур был для Небсехта самым близким человеком.
Он удивлялся учености и умениям Небсехта, и когда, обладающий слабым телосложением, но неутомимый в своих странствованиях, лекарь бродил по лесным чащам на берегу Нила или по горам и пустыням, отыскивая зверей и растения, жрец-поэт сопровождал его с радостью и пользой для себя. Его спутник видел тысячи вещей, которые без него остались бы навсегда скрытыми от взгляда Пентаура, другие же предметы, знакомые ему только по форме, приобретали содержание и значение благодаря объяснениям исследователя Небсехта. Его невнятная речь становилась богатой, когда лекарь объяснял своему другу природные явления и результаты наблюдений за их развитием.
Поэт уважал ученого, и Небсехт тоже любил Пентаура, обладавшего всем, чего недоставало ему самому: мужественной красотой, детской веселостью, откровенностью, восторженностью художника и даром выражать словом и песней все, что волновало его сердце.
Поэт был невежествен в тех областях, где был силен ученый, но он был способен к пониманию самых трудных вещей. Поэтому Небсехт больше прислушивался к нему, чем к суждениям своих товарищей по профессии, так как Пентаур часто рассуждал свободно и независимо от чьего-либо влияния, тогда как они опирались на предвзятые мнения.
Комната исследователя находилась не там, где были все остальные жилища учеников, а под одним из принадлежащих Дому Сети хлебных амбаров. Она была просторной, однако же пробираться к ее молчаливому обитателю Пентауру приходилось, раздвигая большие вязанки разнообразных растений, корзинки из пальмовых листьев, стоявшие по четыре и по пять одна на другой, и переступая через множество горшков, больших и малых, обвязанных проколотою бумагой. В эти вместилища были заключены разные живые твари, начиная от тушканчиков, больших нильских ящериц и желтых сов и до многочисленных экземпляров лягушек, змей, жуков и скорпионов.
На единственном, стоявшем посредине комнаты столе, рядом с письменными принадлежностями лежали кости животных, а также острые кремневые и бронзовые ножи разной величины.
В углу комнаты была расстелена циновка, и стоявшая на ней подпорка для головы указывала на то, что эта циновка служила Небсехту постелью.
Когда шаги Пентаура послышались на пороге этой странной комнаты, обитатель ее со страхом школьника, желающего скрыть от учителя запрещенную игрушку, сунул какой-то объемистый предмет под стол, накрыл его покрывалом и спрятал острый осколок кремня[17], прикрепленный к деревянной рукоятке, в складках своей одежды. Затем он сложил руки, желая придать себе вид праздного человека.
Единственная лампа, прикрепленная на высокой подставке возле его стула, распространяла весьма слабый свет, которого, однако, было достаточно, чтобы Пентауру, изучившему все привычки своего друга, стало ясно, что он помешал Небсехту делать нечто запрещенное. Небсехт кивнул, узнав вошедшего, и упрекнул его:
– Тебе не следовало пугать меня.
Затем он полез под стол и вытащил оттуда привязанного к доске живого кролика, в разрезанном и распяленном деревянными палочками теле которого билось сердце. Не обращая внимания на гостя, исследователь продолжил свои наблюдения.
Некоторое время Пентаур молча всматривался в натуралиста, затем положил ему руку на плечо и сказал:
– На будущее советую тебе запирать комнату, когда вздумаешь заниматься недозволенными вещами.
– Они сняли с моей двери задвижку, когда застали меня за анатомированием руки подделывателя подписей Птамеса[18].
– Значит, мумия несчастного останется без руки.
– Она не будет ему нужна на том свете, – возразил Небсехт.
– Положил ли ты ему хоть ушебти[19] в могилу?
– Какой вздор!
– Ты заходишь слишком далеко, Небсехт, ты действуешь неосторожно. Кто бесполезно мучит безвредного зверька, тому духи в преисподней отплатят тем же – так гласит закон. Но я знаю, что ты хочешь сказать. Ты считаешь позволительным причинять страдания животному, надеясь обогатиться познаниями, посредством которых сможешь уменьшить страдания людей.
– А ты так не считаешь?
Легкая улыбка мелькнула на лице Пентаура. Он нагнулся над кроликом и сказал:
![Елена Белая - Дорога к себе [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
