Николай Бенедиктов - Русские святыни
Отсюда типично русское явление — полностью потратить накопленное состояние на милостыню и социальное служение (строительство храмов, больниц, школ, музеев и т. п.), раздарить все до последней копейки и пойти спасать свою грешную душу:
Роздал Влас свое именье,
Сам остался бос и гол
И сбирать на построенье
Храма божьего пошел.
Конечно, все это еще не означает, что русская действительность не знала самого института частной собственности. Кулак и «мироед» — тоже одно из явлений русской жизни, но никогда ни кулак, ни мироед, ни вообще частный собственник не привлекали трудового человека, никогда не выступали в качестве желанного примера, а порой открыто вызывали сложное чувство неприязни, сожаления и отвращения. Потому всякие попытки введения в России европейской системы парцеллярного раздела земель и частной собственности на землю полностью проваливались и обыкновенно заканчивались или убийством новоявленных «буржуев», или поджогами их домов и имений.
Западные критики постоянно видят в социальном, а значит, соборном русском начале цепи, сдерживающие развитие личности. Думается, что воспитание человека прямо зависит от того, как много воспринятого от других людей человеческого он сделает своим — это и речь, и поступки, и чувства. Никогда дети, воспитанные волками, не становятся полноценными людьми. Если же человеку предоставлена свободная воля, то социализация проходит таким образом, что в нем в высшей степени сильно развивается личностное начало. Это и есть русский путь. Не случайно от Ю. Крижанича до В. Шульгина, Н. Лосского и любого, видящего нынешнее неустроение, всеми отмечается, что "вследствие свободного искания правды и смелой критики ценностей, русским людям трудно столковаться друг с другом для общего дела. Шутники говорят, что когда трое русских заспорят о каком-либо вопросе, в результате окажется даже и не три, а четыре мнения, потому что кто-либо из участников спора будет колебаться между двумя мнениями".[311]
Христианство учит, что совершенство личности заключается в ее нравственной отдаче.[312] Достоевский с его, по словам Н. Бердяева, "исступленным чувством личности", истолковал этот акт-отдачу. Это не безличное служение раба, это свободный выбор человека: "Разве в безличности спасение? Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже в гораздо высочайшей степени, чем та, которая определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и ничем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить собственный живот за всех, пойти на костер можно только сделать при самом сильном развитии личности. Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может сделать другого из своей личности, то есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтобы и другие были такими же самоправными и счастливыми личностями".[313]
И русская литература, и философия, и война рассматривались в России как общественное служение, долг перед людьми бывшими, живущими и будущими. Самопожертвование в бою — самое наглядное проявление подвига как выражения личной воли. И все же наиболее интересная вариация личного выбора, личной воли, личного подвига — это русские святые.
Мир без святынь есть то, что Пушкин обозначил как "жизни мышья беготня". Святость же есть практическое созидание узренного смысла и святыни в земной действительности. Достигнутое состояние освобожденности, полноты бытия и совершенства, радости и блаженства, свободно и непринужденно изливает поток любви, добра и света на всех и на вся. От любви к Святыне, любви восходящей рождается и любовь нисходящая, сострадающая и ликующая, желающая помочь всем остальным выйти из-под рабства греха и стать соучастниками общей радости. Святость в православии понимается не только как индивидуальное спасение (своего рода "трансцендентальный эгоизм") и бегство от грешного мира. Но обязательно спасение всего мира, как людей, так и природы, что и отражено в известном изречении: "Спасающий — спасется!" Святость вне мира ("святой действительно стоит над миром, святость в своем этимологическом изначальном смысле и означает состояние «надмирности» и «премирности», не зависит от мира и собственно лично ни в чем не нуждается) есть совершенство, праведность, моральная чистота, но как только они начинают приобретать самодовлеющее значение, то мгновенно вырождаются в самозамкнутость, т. е. самомнение, высокомерие и горделивое чувство превосходства, что приводит к ниспадению, полной утрате святости. Святость есть явленный смысл бытия, наглядный пример качественно иного состояния, указывающий на возможность другой, лучшей жизни. Святой добровольно идет и не может не идти, ибо погибающих жалко (невозможно смотреть, как гибнут другие, и оставаться в покойном самодовлеющем созерцании), на вольную жертву, на служение заблудшим, а это всегда самопожертвование, т. к. происходит столкновение качественно различных состояний: "мир во зле лежит" и, естественно, со всею ненавистью обращается против света святости. В акте вольной жертвы происходит самоотдача несовершенному и тем самым преодоление косной необходимости и восполнение существующего несовершенства. В жертве центр тяжести полагается не в себе, а в другом (чтобы сами гасильники возгорелись) и не просто в наличном другом, в том, который есть, но в подлинной сущности другого, которое составляет его духовный потенциал и, следовательно, может реально осуществляться в действительности.
Святой, находясь в состоянии "несовершенного совершенства" (чем выше духовное состояние подвижника, тем сильнее развито чувство собственного недостоинства перед открывающейся священной реальностью, только и только при этом условии и возможно сохранение и преумножение духовного богатства личности), не может не сочувствовать и сопереживать несовершенному как родственному в сокровенной глубине, так как, по слову Иоанна Златоуста, "нет праведника без греха, нет и грешника без всякого добра", а коли так, то «падшее» состояние несущественное, наносное, а значит, вполне преодолимое. Надо только помочь ему увидеть в себе подлинное содержание и встать на путь его дальнейшего развития. Но здесь возникает неожиданный поворот, связанный со свободой человека. Святой, отдавая себя в жертву, идет на риск, т. к. его дар, его искреннее стремление помочь могут быть отвергнуты, и пропадут впустую. Подвижник не имеет права, да и не может лишить другого его порочной, но собственной воли, не может заставить его стать чище и выше, ведь в этом случае помощь ничем не будет отличаться от изощренного насилия над человеком. Он должен помочь таким образом, чтобы ничуть не нарушить внутренней свободы другого человека. Это требует очень тонкого, искусного, вдумчивого подхода. "Если обрушиться на первый запрос проснувшейся слабой совести и развращенной воли целым потоком советов и требований, то она почувствует себя совершенно подавленной, и человек с безнадежностью отступит от раскрывшегося перед ним тернового пути".[314]
Нужно попытаться разбудить скрытые в человеке духовные возможности для того, чтобы тот на собственном опыте пережил ужасающее состояние порочности и, главное, невозможности оставаться в прежнем положении. В русском мировосприятии издавна подмечена следующая особенность: явная, пусть и совершенно искренняя, оказанная помощь невольно ставит этого ближнего в тайную, внутреннюю зависимость от благодетеля, т. к. он, по совести, а только так в дальнейшем он и собирается поступать, должен отблагодарить (должен и уже не свободен) тем же, а это далеко не всегда по разным причинам и обстоятельствам бывает возможно. Таким образом «должник» оказывается в наихудшей кабале: рабство в духовном плане воспринимается русскими несравненно тяжелее и несноснее, чем рабство внешнее. Радетель становится не только не любим, но и прямо ненавистен, ненавистен тем, что он необходим в силу совестной обязанности ему. Никакого преображения личности не совершается, напротив, человек озлобляется и уходит в откровенный цинизм, кощунство и святотатство. Вот оттого русский человек добро делает смущаясь и краснея. Избежать этого пагубного последствия возможно посредством смиренного делания тайного добра, что абсолютно не нарушает драгоценную свободу личности. В этом случае жертва "спасает человека не как действующее извне колдовство, а как духовное воздействие, освобождающее его изнутри и преображающее его природу лишь при условии самостоятельного определения его воли".[315] В этом-то и выявляется неуловимое притягательное воздействие красоты. Потому красота спасет мир! Весьма примечательно, что самым почитаемым на Руси святым является Николай Мирликийский, житие которого насыщено примерами тайного благодеяния. Отсюда и желание тайного, никому не ведомого подвига: взять на себя грех другого и нести наказание чужое, и справедливое для этого чужого, как свое, глубоко личностное. Отсюда же и принципиальная скромность, неказистость, неизвестность многочисленного сонма святых подвижников, которые, творя добро, продолжали искренне считать себя самыми последними грешниками, исполнившими только то, что обязаны были совершить. Подвиг бескорыстного самопожертвования является живым примером для современников и будущих поколений. Притягательная сила воздействия подвига заключается в призыве к свободному произволению человека, его самостоятельному самоопределению. Подвиг будит, тревожит совесть, вскрывает ее внутреннюю динамику, что, собственно, и дает возможность духовного возрождения.
