Наталья Иртенина - Нестор-летописец
— А леший его знает. Днем еще ушел, — не отрываясь от игры, ответил один из гридей.
— Куда ушел? — недовольно поинтересовался Гавша.
— Да с монахом тем, — сказал другой. — Чернец его будто о чем попросил. Проводить, что ли, там.
Гавша рассвирепел. Он сгреб упавшие кости и швырнул на пол.
— Вы что, белены объелись?! Вы на службе у князя или у чертовых монахов? В холопы чернецу продались?
Гриди растеряно моргали.
— Да мы-то что, Гавша Иванич… Это Лютобор… малой он еще, соображает плохо. Верно, на ночь в монастыре остался.
Гавша с проклятьем выпрыгнул из гридницы и вернулся в изложню. Погнал прочь холопа, приготовившего ложе, упал на мягкие покрывала.
— Ненавижу монахов! — глухо прорычал он.
…Утром в сенях он увидел мнущегося, немного взволнованного Лютобора.
— Гавша Иванич, я…
— Уйди прочь, — злобно толкнул его огнищанин. — Испортил все…
Отрок недоуменно смотрел ему в спину.
11
Дорога до Киева была легкой, радостной. Солнце припекало, лесные птицы звенели по-весеннему, лед на реках, еще крепкий, блестел словно веницейское стекло. Несда, а за ним и Душило позабыли, что везут Захарье никудышную, кручинную весть. Поп Тарасий радовался вместе с ними.
— Весна близко! — жмурился он на солнышке, дыша полной грудью. Днем Тарасий уже не засовывал за ворот бороду, а прохлаждал ее на ветру. — Господи, вот и еще одну весну дал Ты мне! Благодарю Тебя за Твои великие дары и неизреченную милость ко мне, убогому, — с чувством обращался он к голубым небесам с перьями облаков.
— Еще не одну весну поживешь на свете, — добродушно посмеивался храбр. — Ты, поп Тарасий, хоть и старый, но такой крепкий, что из твоих жил можно веревки плести.
— Нет, Душило, — улыбнулся поп, — неспокойна душа моя стала. Чувствует — последнюю весну ей по земле гулять. А дальше — пожалуй, душа, на рассмотрение. Господь возьмет ее двумя пальцами, вот так, и посмотрит на нее хорошенько, со всех сторон оглядит. А потом скажет: эх, поп Тарасий…
Несда и храбр подождали продолжения, но Тарасий будто забыл про свой рассказ и сидел задумчивый. Душило на коне подъехал ближе к саням и легонько потормошил его за плечо.
— Что скажет-то?
— А? — очнулся поп. — Да ничего не скажет. Вздохнет печально и отвернется. Так-то вот.
— Да ну? — удивился Душило.
— Ну да, — кивнул поп.
Храбр подумал, потом попросил:
— А расскажи нам, Лихой Тарасий, как ты разбойничал. Все одно дорогу коротать. Небось весело бойникам в Новгородских землях живется?
— Да уж куда веселее, — грустно усмехнулся поп. — Не разбойничал я, а с новгородцами за данью ходил. Но, впрочем, боярских даньщиков иногда трудно отличить от разбойной шайки.
— Что же ты не отстал от них, отче? — спросил Несда.
— Хотел их Христом усмирять. Да сам, на них глядя, будто язычник сделался. Был у меня некогда свой храм и приход, паства была. Со временем разбежалась вся.
— Как так?
— С покаяльниками я суров был не по разуму. За самое легкое прегрешение налагал епитимьи и на проповедях громы метал. А ведь сказано: не в громе Господь и не в стихиях, а в тихом веянии. Но я понял это намного позднее, когда постарел и поумнел. А тогда, растеряв паству, потерял и место. С тех пор я ищу себе применение и хлеб насущный. Сперва зарабатывал площадным писцом, составлял письма на бересте для неученых. Потом трудился в книжне князя Владимира Ярославича, переписывал книги с одной славянской азбуки на другую. Сиречь с древней глаголицы на нынешнюю кирилловицу.
— Отчего же не остался в книжне, отче? — взволнованно спросил Несда. — Там тишина и покой, и книжная премудрость…
— Ишь ты. — Поп Тарасий поглядел на отрока с добрым интересом. — Книжная премудрость… Да разве ее я искал? Не покоя и тишины мне хотелось, а чтобы под ногами пропасти разверзались и оттуда нужно было б кого-нибудь за волосы вытягивать. Из житейского моря-окияна хотелось мудрость черпать, а не из книг. Души спасать, а не глядеть на них сквозь письмена.
— Много спас-то, Тарасий? — с большим сомнением спросил Душило.
— Твоя правда, — признал поп с горьким вздохом, — никого не спас и себя погубил.
— Я буду за тебя молиться, отче! — пообещал Несда.
Поп Тарасий наклонился и поцеловал его в лоб.
— Молись, чистая душа.
Так и доехали с обозом до самого Киева. На всю дорогу ушло четыре седмицы — конец зимы и начало весны, до половины Великого поста. В стольном граде в это время славили Дажьбога, замкнувшего зиму, отомкнувшего лето. Ряженые ходили с песнями по дворам, собирали угощение для солнечного божества, чтобы сила его быстрее прибывала и земля поскорее разнежилась в его крепких жарких объятьях. За городом, на Крещатицкой долине у Днепра и по холмам возле рек жгли костры. Прыгали над пламенем — кто парами, кто в одиночку. Пар было больше — за осень-зиму успели сыграть немало свадеб. Одиночек же срамили за то, что не сумели вовремя завести себе пару и не могли теперь своим любовным жаром помочь солнцу прогнать с земли холод.
Поп Тарасий, сойдя с саней на Подоле, размял ноги, уговорился с Душилом о скорой встрече и пошел прямиком к обрядовым кострам в долине Крещения Руси. А что он там делал и как увещевал киевских двоеверов — миром или громами, о том Несда и Душило не сведали.
— Ну что, — потер в затылке храбр, — пойдем сдаваться?
— Пойдем, — со смешанным чувством ответил Несда. Ему было радостно вернуться домой. Но как-то еще встретит их отец — возвратившихся раньше срока, без лодий и без нового товара, с одними убытками?
Прежде чем подняться в верхний город, зашли на торг. Душило за гривну, совсем дешево, продал коня. Пешком дружиннику, хоть и бывшему, ходить срамно, тем паче в стольном граде. Но он решил потерпеть унижение, чтоб Захарья сразу увидел — кается человек и свою вину полностью признает.
В Копыревом конце жизнь текла своим чередом. Отстроились новые дома, подновились старые. Копыревский торг шумел будто бы гуще. На улице рубились деревянными мечами и играли в свайки незнакомые Несде мальцы. Меж усадеб празднично гуляли ватагами разнаряженные парни в распахнутых свитках и румяные девки в узорных душегрейках.
У ворот своего двора Несда остановился.
— Страшно, — поежился он.
— Легче в полон к степнякам, — согласился Душило.
Увидев их, дворовый челядин закричал истошно, во все горло:
— Хозяин! Хозяин!
Душило легонько стукнул его по лбу:
— Чего шумишь!
Раб сел на груду снега и затих в испуге.
Несда кинулся на шею дядьке Изоту, вышедшему на вопль челядина. На крыльце появился Захарья, к нему липла сбоку любопытная Баска.
— Не ждал, — с мрачным предчувствием молвил купец и толкнул Баску в руки выбежавшей Мавры. — Чем порадуете, гости дорогие?
…Закончив рассказ, Душило положил на стол тощий кошель, а к ногам Захарьи придвинул мешок.
— Вся прибыль, — виновато сказал он. — Ничего не утаил.
Несда не сводил глаз с отца. Он знал, что Захарья не станет кричать и ругаться — никогда этого не делал. Он, будто скряга, сбережет все горькие чувства внутри себя, а наружу выплеснутся только капли — потемневший взгляд, тоскливая усмешка, дрогнувший голос. И тягостное немногословие.
— Что в мешке? — глухо спросил Захарья.
— Череп.
Несда вздрогнул и перевел ошарашенный взгляд на храбра.
— Золотой? — невесело осведомился купец.
— Лучше. Настоящий. Конский.
Душило, единственный из всех, немного повеселел.
— И что мне с ним делать? — недоумевал Захарья. — На тын повесить?
— Нет. — Душило помотал головой. — Это ценная черепушка. Реликвиум. — Он поднял указательный палец. — Этой головой дорожил сам князь Олег Вещий.
— Ты что, Душило, умом ослабел? — раздраженно спросил купец. — Зачем мне твой череп?
— Он не мой, — проворчал храбр. — Вещему Олегу была предсказана смерть от собственного коня. Это его череп.
— Вещего Олега? — Захарья совсем сбился с толку.
— Коня. — Душило тоже начал понемногу терять терпение. — В котором змея. Которая укусила. От укуса он помер. А череп положили на могилу. Могила не в Киеве, а там.
— Где?
— У Деревяниц. Под Новгородом. Достоподлинно известно.
Душило полез за пазуху, чтобы поклясться на кресте, но не обнаружил его. Прежний потерялся из-за чудского колдуна, а приобрести новый не подвернулось случая.
— Это кто ж тебе сказал? — В Захарье взыграла киевская гордость, хотя и не природная, а нажитая.
— Да был там один, — замялся Душило, — на пугало похожий. Я думал он злой дух, а он оказался местным людином.
— А мне? Что? С этим? Делать? — вразбивку повторил свой вопрос купец, едва сдерживая то ли хохот, то ли рыданье.
