Наталья Иртенина - Нестор-летописец
— Скоро ль ваш игумен выйдет?
— Да ты что, милая! — опешил монах. — Какого тебе еще другого игумена надо? Вон он — отец наш Феодосий, ты с ним сейчас только говорила.
Женка испуганно ойкнула, попятилась и запричитала:
— Что ж я наделала, дурная! Обидела его, ой как обидела! Ох, головушка моя бедовая! Не зря он меня погнал так. Теперь мне с дитями и впрямь неоткуда помощи ждать…
— Да погоди ты, баба, не квохчи, — замахал на нее привратник. — Как ты его обидеть могла?
Баба, не слушая его и закрываясь со стыда руками, выбежала за ворота.
— Вот тебе на! — недоумевал монах. — Как его можно обидеть? Нашего игумена кто только не ругал. И князь, и епископы, и бояре. — Он высунулся за ворота и прокричал вслед убежавшей женке: — Да ему-то что с того? Ему все те обиды — как летний дождик.
У дороги в густом снегу барахтался некто, увязший в сугробе. Длинная вотола на меху не давала ему встать, шапка сбилась на нос. Монах-привратник подошел ближе.
— Эй, добрый человек, ты как там оказался и намерен ли вылезти?
— Намерен. А оказался не знаю как. Кто это у вас из ворот сейчас выбежал?
Монах подал бедолаге руку и выволок его на дорогу. Голос как будто знакомый, но на носу шапка — не узнать личности.
— Сельская женка побежала, — сообщил он. — Испугалась чего-то.
— Чем можно напугать такую бабищу? Это я от нее напугался, когда в сугроб падал. Ровно телегой задело!
Человек поправил шапку и уставился на привратника.
— Ну, — сказал, — впустишь, что ли?
— Михаль! — плеснул тот руками. — Опять вернулся?
— Опять. — Михаль посопел. — Вдругорядь потянуло.
— Опять как блудный сын? — не то жалел, не то корил его привратник.
— Да что ж мне делать! — воскликнул Михаль и ударил себя по бокам. — Ну такая во мне ерундовина! В монастыре к миру тянет, аж м очи нет терпеть, а там душа горит, к монашьей тишине жаждет прибиться… Осуждаешь? — он вонзил испытующий взор в привратника.
— Господь с тобой, — спешно открестился монах. — С чего это ты взял, что не впущу тебя? Ты на меня такой грех не взваливай. Еще что! Осуждать я его буду. И так с помыслами из последних сил борюсь, а тут еще ты в довес предлагаешь. Ну-ка пойдем.
Он схватил Михаля за рукав.
— Стой-ка, — сказал блудный сын и сбросил долгополую вотолу, оставил лежать на дороге. Тут же кинул и шапку.
Одежда на нем была мирская — рубаха и порты новенькие, ладно сшитые. При себе Михаль имел суму, перекинутую через шею.
— Тут монашья одежа, — сказал он про суму. — Сберег. Чуяла душа, что опять не долго ей мир будет сладок.
— Сладок мир, да горькое от него похмелье, — согласился привратник.
Войдя на монастырский двор, беглый монах сразу увидел Феодосия в окружении иноков.
— Ну, теперь кайся, Михаль Толбокич, — вздохнул привратник и отвернулся. Он не мог без слез смотреть на такое зрелище.
Михаль опустился на колени, разодрал на себе рубаху от ворота донизу и возгласил во всю мочь:
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного раба. Отче Феодосий и вы, братия, простите меня Христа ради. Сам себя изверг из Божьей обители, сам себя и возвращаю в братние объятия ваши. Примите, не отвергните!
Ударив лбом в снег, он пошел на коленях к игумену. Малого не дойдя, упал ниц. Феодосий не двигался. Монахи ждали.
Михаля сотрясли рыдания. Уткнувшись лицом в дорожку, он вздрагивал спиной и зажимал в кулаках снег.
— Прости, отче! Изболелась душа моя и не знает, где лучше ей. Господи, — возопил он, — в руки Твои предаю дух мой!
Михаль каялся так пронзительно и горестно, что у некоторых монахов лица стали мокрыми от слез.
Феодосий упал на колени рядом, поднял его и обнял.
— Живи в монастыре, как и прежде жил, — утешая, сказал он. — А мы все за тебя, брат, молимся.
Держась друг за друга, они встали. Михаль трясся уже не от рыданий, а от холода.
— Отче… — Он снял с шеи суму и порылся в ней. — Вот.
Михаль протянул Феодосию пригоршню серебряных монет.
— Что это? — игумен, только что ласковый, сдвинул брови.
— Все, что я заработал швейным рукодельем.
— Брат Федор, — позвал Феодосий келаря, — возьми это серебро и брось его в выгребную яму.
Рука Михаля дернулась, но пальцы не сжались в кулак. Келарь забрал монеты и пошел выполнять повеление.
— На них можно купить снедь для братии или что другое нужное, — пробормотал Михаль.
— Ты заработал их без благословения, — молвил Феодосий. — Это серебро — плод ослушания. А всякий гнилой плод выбрасывают.
Михаль повесил голову.
— Не печалься, брат, — сказал игумен, опять став радушным. — Нынче у нас праздник.
— Какой праздник, отче? — спросили удивленные иноки.
— Возвращение блудного сына, — весело ответил Феодосий и окликнул подошедшего эконома: — Брат Анастас! Поскреби по сусекам, порадуй нас сегодня свежим хлебом и медом!
Ключник развел руками.
— Да уж все выскреб, отче! Вот столько на завтра осталось. — Он сложил две горсти. — И полстолько на послезавтра.
— Быть того не может, — не поверил Феодосий. — Иди посмотри получше. Верно, ты не в тот сусек заглядывал.
— Да как же не в тот! — упрямился эконом.
— Будь крепок в вере, брат Анастас, и не отчаивайся, — настаивал игумен. — Сказал же я тебе: иди и молись Богу. Так и обрящешь потребное.
Дивясь Феодосьевым речам, эконом отправился к житному амбару.
Некое время спустя по обители разнесся слух: брат Анастас по слову игумена обрел чудо. Прежде пустой сусек был полон свежей пшеничной муки, аж переваливавшей через край. Больше всех радовался этому Михаль, ставший причиной праздника и сытости в монастыре.
10
Княжий двор в Берестовом устроился при великом князе Владимире Крестителе. Там, в своих хоромах, он и закрыл навеки глаза. При князе Ярославе терем перестроили и разузорили, поновили церковь Святых Апостолов. В этом храме каган заприметил и особо выделил здешнего священника, вдумчивого и красноречивого Илариона. Перевел его в Киев, поближе к себе, а там наперекор и назло грекам поставил митрополитом Руси.
Князь Изяслав Ярославич в Берестовое наезжал изредка. Бывал здесь по пути в Печерский монастырь или на апостольский праздник, когда в тутошнем храме служил архиерейскую службу митрополит Георгий.
Занявший его стол полоцкий Всеслав Берестовое вовсе не жаловал вниманием. Лишь в самом начале своего стольного киевского сидения прислал сюда собственного управителя, огнищного тиуна, но даже доходами от села не интересовался.
Княжий огнищанин зажил в Берестовом на широкую ногу. Смердов обдирал до нитки, налагая на них за что ни попадя многоразличные виры. Сам и судил смердьи дела, разжаловав прежнего княжого ябетника до простого кметя. Ездил на ловы с отроками в Кловский лес. Устраивал состязания дружины в стрельбе, метании сулиц и кулачном бою. Завел собственных песельников, скоморохов и кукольщиков, которым сам придумывал игралища.
Словом, жилось огнищанину в тихих загородных хоромах, по всему видать, скучно и требовалось занимать себя на всякий день разнообразными делами.
Звали его Гавша. Правда, теперь для важности он требовал присовокуплять к имени отчее прозвание — Иванич.
…Стол в княжьей палате ломился от яств. Нынче к обеду подали лебяжьи потроха, жареных тетеревов, поросят на вертелах, заячьи пупки в горшке и заливную зайчатину, лососьи и стерляжьи спинки, щуку на пару, осетровую уху, говяжьи языки, гусиные желудки, начиненные кашей с салом, пироги с грибами, с сигом и с яблоками, творожные блины, малиновый морс, квас на смородиновом листе, яблочную пастилу, груши в патоке, ставленые меды.
Гавша восседал во главе стола, на княжьем месте. Далее за обеими половинами длинного застолья жевали, чавкали, пили, рыгали и хохотали дружинные отроки. Посреди палаты бренчали бубенцами скоморохи в мягких остроконечных шапках, ходившие колесом вокруг двух кукольщиков. Те, задрав над головами рубахи с вшитыми понизу проволоками, оживляли кукол, насаженных на руки. Игралище представляло киевский мятеж и изгнание Изяслава. Главным победителем незадачливого князя был боярин Гавша Иванич. Он на все лады честил Изяслава, чем вызывал одобрительный смех и возгласы дружинников. Затем в руках у него появилась дубина, тут же начавшая охаживать князя по бокам и по голове. «Ой! Ой! Ой! — верещала кукла Изяслава. — Помогите! Убивают! Где мои верные бояре?» — «Разбежались твои верные бояре, — пробасила кукла Гавши Иванича. — Один я остался, до смерти будешь помнить мою верность!» В конце игралища над рубахами кукольщиков появился тряпично-деревянный князь Всеслав. Он посмеялся над бежавшим врагом, а потом щедро наградил боярина Гавшу Иванича золотом и селами, принял его в совет княжих мужей и женил на своей дочке.
