Николай Коробков - Скиф
Некоторые чересчур упившиеся спали на ложах или под столами; рабы — среди них тоже было немало пьяных — поднимали своих господ, клали их на ложа или выносили из триклиния. Огни в многочисленных лампах и светильниках сделались тусклыми. Тяжелый чад смешанного запаха разлитых вин, кушаний, человеческих испарений, копоти лампад и приторно-сладких духов плыл по зале.
Задыхаясь от жары, чувствуя головокружение и мелькание в глазах, Эксандр вырвался из чьих-то охвативших его шею рук и вышел из триклиния, сопровождаемый покачивавшимся Никиасом.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Никогда раньше Орик не чувствовал так остро полноту жизни и никогда все окружающее не было ему так близко, как теперь. Вглядываясь в морские дали, вдыхая запах кипарисов и лавров, всматриваясь в узор солнечных пятен и теней, падавших на пол сарая, где он сидел, он находил их новыми, как будто никогда не виданными раньше.
Но часто он погружался в глубокое размышление без мыслей — тогда все казалось отодвинутым куда-то далеко, и он смотрел, ничего не видя вокруг себя.
Незнакомая прежде печаль зарождалась в нем и вырастала в тревожную тоску, заставлявшую его много ходить в смутной надежде что-то найти. Но что он ищет — он не знал, и это обостряло чувство неудовлетворенности. Он ложился на землю, в траву и подолгу смотрел в чащу покачивавшихся зеленых стеблей, то темных, то просвечивавших на солнце.
Орик похудел. Его лицо сделалось тоньше, и грубоватая резкость черт исчезла, словно растворившись в теплоте, озарявшего его изнутри чувства.
Настроения его быстро менялись. Он то погружался в ленивую сонливость, то приходил в лихорадочное возбуждение, вызывавшее в нем желание работать, перетаскивать тяжести, драться. Он опять начал часто встречаться со своими товарищами по заговору и несколько раз ходил в рабочий квартал. Но там его встретили враждебно: во время восстания многие его друзья были убиты, другие казнены или сидели в тюрьмах. Уцелевшие были сумрачны и подавлены. Они больше ничему не верили, боялись и молча покорялись неизбежности.
Рабы также были терроризированы. В тех домах, где их было немного, они не очень пострадали — это было бы невыгодно хозяевам; но у богатых владельцев, боявшихся бунта, многие были забиты плетьми до смерти или отправлялись на работы в кандалах. Особенно жестоко пострадали несколько участников восстания, принадлежавших Адриану: некоторые умерли под пыткой, другие, вопреки законам Херсонеса, были распяты на крестах, воздвигнутых перед предназначенными для рабов бараками. Эта мера вызвала, правда, всеобщее негодование, и по городу ходили даже слухи о том, что римлянин будет привлечен к суду. Но все окончилось тем, что он только приказал убрать кресты. Его освободили от ответственности, так как власти не хотели ссориться с ним и сами считали, что бунтовщики должны быть наказаны со всей возможной строгостью.
Появилось много предателей. Желая спастись от угрожавшего им наказания, они, измученные пытками, оговаривали своих товарищей и заставляли их гибнуть вместе с собой. Но многие делали доносы и добровольно, чтобы получить денежную награду или заслужить милость хозяина.
Полиция выслеживала, суд карал, господа сделались еще более жестокими.
Усмиренные рабы не смели думать ни о каком сопротивлении. Страх стирал даже тень мысли о возможности бегства. Больше, чем когда бы то ни было, невольники чувствовали себя только «телами», полной и неотъемлемой собственностью хозяев, существами без имени, замененного для них кличкой, без личной воли, «вещами» своих владельцев.
Те, кого иногда еще встречал Орик, горели глухой ненавистью. Но уже и они не помышляли о борьбе и заботились только о себе. Он чувствовал, что они тяготятся встречами, страшась быть обнаруженными и обвиненными. Постепенно они отходили от него. Оставалось лишь несколько самых молодых, самых восторженных, но даже и они понимали, что теперь можно только мечтать о свободе и, в лучшем случае, стараться сообща подготовить побег.
В эту возможность Орик верил. Широкие, свободные степи часто казались ему близкими. Он думал о том, как он очутится за пределами Херсонеса, будет идти, куда захочет, потом достанет себе коня. Как давно, бесконечно давно он не ездил верхом!.. Опять, не думая ни о чем, он помчится навстречу ветру, вооруженный, не знающий страха, совсем свободный, живущий тик, как пожелает сердце, не таясь и не скрывая желаний.
Он уже чувствовал этот вольный лет в широком пространстве, безумную радость, и из его горла вырывались крики, похожие на клекот кружащегося над степью орла.
Он был готов бежать сейчас же, не откладывая до завтра. Но что-то опять сковывало его, парализовало, привязывало к месту, где он пережил так много мучений, где задыхался от ненависти, служа тем, кого считал своими — врагами.
И чем больше ему хотелось уйти отсюда, тем острее чувствовалась необходимость что-то завершить, закончить, освободиться от тоски, которую он не хотел и не мог унести с собой.
По-прежнему он ходил на работу, исполнял то, что от него требовалось, но все делал автоматически. Когда он был свободен, он подходил к окружавшей сад изгороди, смотрел и, иногда прячась за кустами, подбирался к самому дому, прислушивался и ожидал.
Однажды, очень рано утром, он вдруг решил пойти на берег, к тому камню перед нишей. Здесь все было по-прежнему, только деревья над крутым подъемом казались более темными. Он обошел берег, обогнул мыс и снова вернулся к камню.
Солнце поднималось выше, грело сильнее. У него мелькнула мысль, что надо идти на работу, но сейчас же исчезла. Снова его охватывала тревога, походившая почти на отчаяние. Он стал ходить вдоль берега, не удаляясь от камня. Его волнение все возрастало.
Почти бессознательно он смотрел на крутую тропинку, по которой спускалась Ия. Сначала она шла быстро, потом замедлила шаг, как будто колеблясь и пугаясь.
Он пошел навстречу и остановился у края тропинки. Казалось, что она все еще не замечала его. Веки ее оставались опущенными, лицо было бледным. Уже почти поравнявшись с ним, она быстро взглянула и опять опустила ресницы. Она как будто хотела пройти мимо, но он сделал движение вперед.
— Подожди... Я хотел сказать тебе...
Он говорил, сбиваясь и не находя слов. И неожиданно закончил:
— Я давно тебя ждал!
Она смотрела в сторону. Орик схватил ее руку и быстро заговорил:
— Слушай... Я не раб. Мне не надо никаких наград. Ты спрашивала, почему я отказался от освобождения. Когда будет нужно, я уйду сам. Мне не надо милости... Ты тогда назвала меня рабом!..
Она повернула к нему лицо, сразу сделавшееся розовым, и сказала, как будто оправдываясь:
— Я ведь тебя не знала.
Он еще сильнее сжал ее руку.
— Значит, это правда? Ты веришь? Но это еще не главное. Я не могу уйти отсюда, я все время ищу тебя. Я искал тебя в саду, и на берегу, и в виноградниках...
Она тихонько потянула руку.
— Пусти, ты мне сломаешь пальцы...
Он выпустил ее и сразу как будто потерял способность говорить. Его лицо стало смущенным и растерянным.
Она сказала успокоительно:
— Ничего, мне не больно. Только не будем стоять здесь — могут увидеть из сада.
Пробираясь между лежавших на берегу камней, она направилась к нише.
Затянувшееся молчание смутило обоих. Несколько раз он открывал рот, чтобы заговорить. Множество мыслей неслось в голове, но он не мог уловить их. Наконец, неожиданно для самого себя, он сказал тихо:
— Ия...
И сразу, как будто это имя сделало понятным что-то, почувствовал наплыв неизведанной раньше нежности, боли, сияющей радости, переполнившей его и как будто слившей его с морем, с небом, с растущими над обрывом деревьями.
Это было похоже на чувство полета в высь. Он ничего не видел вокруг себя, даже ее лица, — только глаза — сияющие и лучезарные. Он медленно протянул руки. Сознание тела исчезло в нем совершенно, он не чувствовал, что стоит на земле. Он был напоен голубой бесконечностью, и ощущение взлета, обостряясь, наполняло его все возраставшей радостью. Потом он отчетливо увидел ее лицо.
Оно было совсем новым, невиданным раньше, светилось и казалось почти прозрачным. Она была сосредоточена, не улыбалась, смотрела внимательно, но нельзя было определить — куда. Казалось, что она спит и видит что-то недоступное.
Немного задыхаясь, он подошел ближе и прикоснулся к ее плечу. Тотчас же, повинуясь этому движению, она наклонилась вперед, и он увидел ее лицо почти рядом со своим. Оно сделалось как будто еще более прозрачным и приобрело выражение покорности и доверчивости. Орик продолжал смотреть в ее глаза. Дотрагиваясь до ее рук, он испытывал страх, как если бы держал что-нибудь очень тонкое и хрупкое, чего опасно касаться.
Вдруг она отстранилась осторожным и стыдливым движением.
— Теперь я пойду. Сегодня я шла и ждала, что увижу тебя. Думала: увижу и остановлюсь. А когда встретила, захотелось убежать… и не могла... А теперь я пойду.
