Евгений Войскунский - Девичьи сны
— Не везет с женами, Юля-ханум. С первой развелся, потому что не могла родить… рожать детей… Вторую я прогнал — она была, извиняюсь, нехорошего поведения.
— Первый раз слышу, чтобы азербайджанка…
— Да, это редко бывает. Но теперь, знаете, такое время, когда люди забыли… забывают о правилах, о традициях… Юля-ханум, разрешите выпить за ваше здоровье.
Слишком говорлив, думала я, слушая его нескончаемый монолог — о нравах, о случаях из жизни бакинских знаменитостей. Но коньяк приятно затуманивал голову, а пахлава была на редкость вкусная, орехов не жалели, когда ее пекли. И гранаты были замечательные.
— Геокчайские гранаты самые лучшие. — Сакит, ловко взрезав концом ножа тонкую красную кожуру, высыпал в глубокое блюдце спелые темно-красные зерна. — Ешьте. Нет ничего полезнее гранатов. Они улучшают кровь. Не смейтесь, Юля-ханум, это научный факт.
Вдруг он пересел из своего кресла ко мне на диван. Я насторожилась.
— Юля-ханум, я хочу вам сказать… Вы мне очень нравитесь. Я знаю, вы остались одна, я тоже один, видите, как я живу. Ни в чем не нуждаюсь. Юля-ханум, я делаю вам предложение.
Я отодвинулась к краю дивана, и очень неудачно: зернышко граната упало на мою бежевую юбку и оставило пятно.
— Пойдемте в ванную, — сказал Сакит заботливо, — там смоете.
— Да нет, ничего…
Растерянная (хоть и ожидавшая признания), я поднялась. Тотчас Сакит встал передо мной, взял за плечи.
— Юлечка, давайте соединим наши одинокие жизни, — сказал он несколько торжественно.
— Спасибо, Сакит Мамедович…
— Просто Сакит!
— Спасибо за предложение, но я…
— Юля, вы меня волнуете! — Его лицо приблизилось, я ощутила слабый запах духов от его усов. — Юлечка, вы такая женщина… такая женщина…
Он стал меня целовать, норовя в губы, но я отворачивалась. Атака нарастала в быстром темпе. Щеки у меня горели под пылкими поцелуями. Но когда его руки слишком уж осмелели, я вырвалась из объятий и устремилась к двери.
— Юля! — Он кинулся за мной в переднюю, где висели над зеркалом оленьи рога. — Почему уходишь? Чем я обидел?
— Вы очень нетерпеливы, Сакит Мамедович.
Я надела шапку, пальто, руки у меня дрожали, пуговицы не попадали в петли.
— Юля, очень извиняюсь, если…
Он выглядел таким расстроенным, что я невольно смягчила тон:
— Надеюсь, Сакит Мамедович, что наши отношения останутся хорошими. До свиданья.
И выскочила на улицу. Норд ударил в лицо холодным дождем. Если бы я знала, где жил Сергей, то, наверное, побежала прямо к нему. Не раздумывая…
Март наступил жутко ветреный. Стекла дребезжали и днем, и ночью под порывами норда. В один из мартовских дней свалилась на мою голову история с Нининой беременностью. Я вам уже рассказывала, не стану повторяться. Я была вне себя от горя, от гнева на непутевую дочь. Мама твердила из-за ширмы:
— А все потому, что ты разрушила семью… Сама виновата…
Я видела, конечно, как переживал мою беду Котик. Какими сочувствующими… да нет, влюбленными глазами он на меня смотрел.
— Юля, — сказал он однажды, когда мы вместе вышли из института и мартовский ветер с посвистом накинулся на нас. — Милая Юленька, разреши мне откровенно…
Я кивнула.
— Юля, я знаю, к тебе пристает Сакит. Будь осторожна с ним, прошу тебя. Он страшно эгоистичен, он изломает тебе жизнь.
— Не беспокойся, — сказала я. — Сакиту отказано.
— Да? Ну хорошо, это хорошо. — Котик помолчал немного. — Юлечка, а теперь скажу тебе… только не сердись… На меня снова нахлынуло то, прежнее. Думал, это давно прошло, растаяло… Нет, не прошло, Юля. Я по-прежнему испытываю к тебе такую нежность… Прости, что касаюсь запретного…
— Нет, ничего, — сказала я с чувством горечи. — Я же теперь свободная женщина, и каждый имеет право…
— Ты не должна так говорить, — с горячностью перебил меня Котик. — Я — не «каждый». Всю жизнь, всю жизнь, Юля…
— И ты не должен так говорить. У тебя репутация прекрасного семьянина. Ты же не бросишь Эльмиру.
— Нет, конечно. — Он поник головой. — Но если бы ты меня позвала…
— Котик, милый, не надо. Не ломай себе жизнь. Хватит того, что у меня жуткие осложнения. Ты знаешь… ну, что ж скрывать… Нина забеременела.
— Господи! Что за глупая девочка! Что же делать, Юля? Рожать в такие годы?..
— Рожать нельзя. Котик, знаешь что? — Я как бы споткнулась на этих словах. — Скажи Сергею, чтобы он вернулся.
Черт с ним, добавила я мысленно.
Когда Сергей вошел, мне показалось, что он стал меньше ростом. Голова будто осела, провалилась в плечи. И седины прибавилось. Карие глаза глядели настороженно. Мы поздоровались за руку, и я сразу выложила ему все про Нину. Сергей ошеломленно моргал. Сунул в рот сигарету не тем концом, фильтром наружу. Потом, обретя дар речи, высказался про отсутствие у Нины «задерживающего центра»…
Дельного совета от него ждать не приходилось. Но — пусть будет в доме мужчина. Мама права…
Недели две спустя, когда Нине сделали аборт, и я перевела ее в другую школу, и суматоха улеглась, Сергей счел нужным кое-что объяснить.
— Понимаешь, меня заставили, — сказал он, сидя на своем краю тахты. — Вскоре после ареста комкора меня вызвали повесткой из Борисоглебска в Воронеж, в управление НКВД. Такой там был черненький, маленький, весь в ремнях… глаза горят и прямо режут… Спросил, комсомолец ли я… и, значит, мой долг помочь разоблачить… Я говорю, видел комкора несколько раз и почти не говорил с ним, только на вопросы отвечал. «Какие вопросы?» — «Ну, где работаю… и вообще». — «Давай подробно, Беспалов. Каждое слово вспомни». А что каждое слово? Ничего серьезного, так, шуточки… Например, спрашивает комкор, водятся ли в Вороне щуки. Ворона — это речка там… Водятся ли щуки, и, мол, надо их ловить, не то они нас ущучат… «Ты, — говорит, — поймай мне щуку покрупнее»… А черненький за эти слова ухватился…
Ну вот, — продолжал Сергей, помолчав. — Он меня огорошил. Сказал, что комкор Глухов имел задание от Тухачевского вредить в авиационной промышленности. На самолетостроительном заводе были аварии. И хоть комкор ловко маскировался, но есть точные сведения… доказательства его вредительства… Представляешь мое состояние?
— И что же ты написал? — спросила я.
— Он сам написал… Дескать, в словах Глухова, что надо ловить щук, не то они нас ущучат, просматривается явная боязнь разоблачения… «Поймай щуку покрупнее» — это попытка вовлечь меня в преступную агентуру с целью… в общем, с целью маскировки от карающих органов. Явный вражеский выпад…
— Чушь какая-то! — вырвалось у меня. — И ты подписал?
— Это теперь выглядит как чушь. А тогда это была суровая действительность. Обостренная классовая борьба. Разве мог я не поверить органам?
— Да-а. Но теперь-то, теперь! Тухачевский реабилитирован. Значит, и Глухов невиновен. Или ты все еще думаешь, что он…
— Не знаю.
Сергей ссутулился, прикрыл глаза. Лоб, такой гладкий прежде, избороздили мучительные морщины. Знаете, мне впервые в жизни стало жаль его — такого прежде победоносного… Я вздохнула…
В мае пала ранняя бакинская жара. Эльмира затормошила нас: хлопочите об отпуске, в июне едем в Кисловодск, а осенью будет турпоездка в Венгрию, готовьте деньгу… Мы захлопотали. Но планам совместного летнего отдыха не суждено было сбыться. Вдруг свалился Котик с гипертоническим кризом, потом Эльмира увезла его в санаторий на поправку. А нас не отпустила из Баку мама.
После недолгой ремиссии, в течение которой мама энергично устраивала в клубе водников выставку из истории Каспийского пароходства (и Сергей ей помогал — записывал воспоминания старых моряков, переснимал какие-то фотокарточки), снова началась депрессия. Этот приступ был особенно тяжелым. Больно было смотреть, как мама вдруг поднималась с постели и, с выражением застывшего отчаяния на постаревшем лице, с руками, судорожно сцепленными на груди, бродила по комнате, по кухне — не находила себе места. Уже самые сильные антидепрессанты не помогали. Опять начались разговоры о невозможности жить… Вдруг стала просить, даже требовать, чтобы я поместила ее в больницу. Я не хотела — наслышалась о том, как обращаются с душевнобольными в наших психушках. Возможно, в этом моем нежелании была роковая ошибка…
Приближался день Сережиного пятидесятилетия. Но мы не отметили его. Ранним утром третьего августа меня словно в бок толкнуло беспокойство. Я выскочила в большую комнату, заглянула за ширму. У маминой кровати белели рассыпанные по полу таблетки. Мама была еще теплая. Но сердце не билось. «Скорая помощь» ничем помочь не могла.
Мы похоронили маму на верхнем кладбище, в Патамдарте.
Господи, упокой эту мятущуюся душу…
Глава девятнадцатая
Баку. Январь 1990 года
