Евгений Войскунский - Девичьи сны
А потом круг заполняется танцующими парами, Сережа танцует с Эльмирой, а я с Котиком. Это танго, ну да, томительное танго — и Котик прижимает меня к себе, и я слышу его прерывистый шепот:
— Юля, ты знаешь… на меня нахлынуло… я не должен, нельзя, я знаю… но я просто теряю голову…
Я молчу, мы танцуем, и так сладко, сладко мне — от вина, от звезд, от невозможных, запретных, единственно необходимых мне слов…
— Юлечка, заткни на секунду уши… Я люблю тебя… Но это так… не принимай во внимание… просто нахлынуло…
А я молчу — и молча взываю к нему: еще! Говори еще!
Вот что делает с нами болгарское звездное небо…
Счастливые шестидесятые… Благодарю судьбу за то, что они были в моей жизни.
Но в шестьдесят шестом, осенью, вскоре после приезда из Болгарии, все у нас пошло кувырком. Наверное, я сама виновата — не знаю, — во всяком случае, мне не следовало устраивать эту злосчастную лекцию в институте… Но кто же мог знать?..
Сережина лекция об освобождении Африки от колониального ига пользовалась успехом. Сережа читал ее по путевкам общества «Знание» во многих клубах и учреждениях города. Она и впрямь была интересная, и я, ничтоже сумняшеся, предложила организовать лекцию у нас в институте. «Почему бы и нет?» — сказал Котик. Он переговорил с начальством в парткоме, и вот в институтском холле на доске объявлений появилось извещение, что лектор «Знания» С. Беспалов прочтет 23 октября — и так далее.
Конференц-зал у нас большой, но на лекциях народу бывает мало — человек двадцать, и всегда приходится упрашивать их пересесть из задних рядов в передние. Мы с Котиком сидели в первом ряду, к нам подсел Сакит Мамедов, замзав нашего отдела. «Сакит» по-азербайджански означает «тихий», но Сакит Мамедов был ярко выраженным опровержением своему поэтическому имени, данному родителями. Прислонившись ко мне плечом, он пустился рассказывать, как ездил на столетие своего дедушки в город Геокчай. Я отодвинулась, насколько могла, и попросила: «Сакит Мамедович, давайте послушаем». (Лекция уже началась.) Сакит Мамедов надулся. Заботливо поправил галстук (он одевался весьма тщательно). Вскоре он ушел: сидеть молча было свыше его сил.
Сережа за трибуной, в свете сильных ламп, выглядел импозантно — рослый, в парадном черном костюме с орденскими планками, с лицом, может быть, несколько простоватым, но серьезным и, пожалуй, излишне насупленным. Его каштановые волосы заметно поседели и поредели, он их теперь зачесывал так, чтобы прикрыть лысину. Но лысина просвечивала, когда Сергей наклонял голову к конспекту. Что до его сурового вида, то это можно было объяснить и трагическими обстоятельствами гибели Патриса Лумумбы, и происками колонизаторов. Он не был привязан к тексту, редко заглядывал в свои бумаги и, в общем, говорил хорошо. Но я бы предпочла, чтобы мой дэвэ держался более раскованно. Ну да ладно.
Благополучно доведя лекцию до выводов, исполненных исторического оптимизма, Сергей ответил на два-три вопроса, кивком поблагодарил за жидкие аплодисменты и вышел из-за трибуны, направился, улыбаясь, к нам. Тут его остановил невысокий дядька с большой лысой головой. У него было одутловатое лицо с мешками под угрюмыми бледно-голубыми глазами. Одет он был небрежно, в мятый железного цвета костюм и желто-черную ковбойку. Кажется, он работал у нас в планово-экономическом отделе, иногда я видела его в институтской столовой. Ничем не был примечателен этот побитый жизнью человек.
Я услышала хриплый басовитый голос:
— Беспалов, узнаете меня?
Сергей уставился на лысого, неуверенно сказал:
— Марлен, что ли?
— Он самый! Ты складно про Лумумбу рассказывал, Беспалов. На комкора Глухова тоже складно написал донос!
— Ты что? — Голос у Сергея сорвался. — Ты что тут…
— Получи, Беспалов, за моего отца!
Я ахнуть не успела, как этот лысый черт влепил Сергею пощечину. Сергей схватился за щеку. В следующий миг он бросился на лысого, но Котик оказался проворнее, он встрял между ними и, гневно крича, наступал на лысого, отталкивая его. Лысый тоже кричал, пятясь к двери. Я подскочила к Сергею, схватила под руку, бормоча растерянно: «Успокойся… Сережа, успокойся…» Было чувство, будто вижу сон… будто из беспамятства доносятся фразы, выделившиеся из сплошного ора:
— …под суд пойдешь, сволочь!
— …сексота пригрели!..
— …морду расквашу…
— …чтоб духу твоего здесь…
Потом мы ехали в набитом троллейбусе. Сергей был мрачен, избегал смотреть на меня и на Котика. Котик вначале возмущался: хулиганство! Этого Глухова в планово-экономическом не любят за сварливый характер… вечно права качает… в суд надо подать… Потом замолчал. Доехали до угла проспекта Кирова и Телефонной, тут мы с Сергеем сошли и направились к себе на Видади.
Шли мимо скверика на улице Самеда Вургуна, что напротив серого здания Верховного суда. В сквере крикливые мальчишки играли в альчики. Я спросила:
— Что он там кричал о каком-то доносе?
— Да ну, чушь! — отрезал Сергей.
Мы пили чай, мама жаловалась на Ниночку — непослушная, все делает наперекор, три часа торчала у Ривкиных на третьем этаже, там телевизор, а на вопрос, сделала ли уроки, грубо ответила: «Сделала, сделала!» Как будто от назойливой мухи отмахнулась. Она, мама, так больше не может… У нее в голосе появились истерические нотки…
Я подозвала Нину, строго спросила, почему грубит бабушке.
— Ничего не грублю! — выпалила она, округлив глаза.
— Ты уроки сделала?
— Ну сделала.
— Пожалуйста, без «ну»! Это и есть грубый тон, понимаешь?
Она надула губы и не ответила. Я отправила ее спать. Прежде чем нырнуть под одеяло, Нина сердито сказала:
— У всех телевизор, а вы не покупаете!
В этот вечер Сергей, вопреки обыкновению, не стал слушать по радио выпуск последних известий. Лег на нашу широкую тахту, отвернулся к стене. Я возилась, умывалась, крем на лицо накладывала, потом тоже улеглась. Свет погасила.
— Ты спишь, Сережа?
— Нет.
— Все-таки объясни… О каком доносе кричал Глухов?
— Никаких доносов я не писал! И хватит!
Больше я ни о чем не спрашивала. Но на следующий день в институте, вскоре после перерыва, в комнату, где у кульманов работали чертежники, заглянул Котик. Поманил меня пальцем. Я отложила рейсфедер и линейку, вышла в коридор. Котик стоял у окна возле кадки с фикусом. Он закурил сигарету и сказал тихо:
— Юля, что ты думаешь о вчерашнем происшествии?
— Думаю, — ответила я, — все время думаю, но понять ничего не могу. Сережа молчит.
— Юля, меня вызывали в партком. Поскольку я предложил лекцию… Ну, не важно. Утром к ним приходил Глухов. Хоть он и беспартийный. Пришел к Абдуллаеву и положил на стол заявление. Абдуллаев дал мне прочесть. Глухов пишет, что в тридцать седьмом его отец комкор Глухов… кажется, Николай Ильич… был репрессирован. Он в Воронеже работал в авиапромышленности, занимал большой пост… Ты слушаешь, Юля? А то у тебя такой вид… Пишет дальше, что в то время он, будучи курсантом летной школы, дружил с Сергеем. Его, Марлена Глухова, после ареста отца выгнали из училища. Он воевал, был в плену… но не в этом дело… Когда начался пересмотр дел, комкора посмертно реабилитировали. Этот Марлен поехал в Воронеж, в Москву, добился в военной прокуратуре… или в КГБ… в общем, добился, что ему показали следственное дело отца. Ты слышишь?
Я слышала. Все слышала. Но было ощущение уходящей из-под ног почвы. Будто оползень. Хотелось вцепиться в облупленный подоконник… в толстую доску кадки с фикусом…
— В деле были доносы на отца. Один был подписан Сергеем. Я говорю Абдуллаеву, что не верю. А он говорит: «Это Беспалову решать. Если клевета, пусть Беспалов в суд подает, а мы поддержим». Вот так, Юля. Ты Сергею скажи…
Он ткнул окурок в кадку. Вся земля в кадке была утыкана окурками. Из-за окна доносился уличный гомон. Там слетела дуга у троллейбуса, и водитель ставил ее на место, высекая искры из проводов.
Я знала, что Сергей пытался поступить в летное училище в Борисоглебске, но его не приняли по социальному происхождению, и он там работал на заводе до призыва в армию. И больше ничего не знала. Фамилию Глухов слышала в первый раз…
— Это правда — то, что он написал? — спросила я вечером. — Это правда?
О, как я жаждала услышать, что глуховская писанина — подлая клевета! Но Сергей не ответил. Он сидел на своем крае тахты, обняв колено, и угрюмо молчал.
— Сережа, не молчи! — молила я. — Сережа! Ты же не мог предать человека… Ну, не молчи, не молчи…
— Никого я не предавал, — сказал он резко. — Комкор Глухов был враг. Вот и все.
— Как это — враг? — Я растерялась. — Он же реабилитирован. Его сын пишет, что Глухов…
— Мало ли что пишет! Там аварии были на заводе! По его вине.
— Откуда ты знаешь, что по его вине?
