Евгений Войскунский - Девичьи сны
Наш сосед, банковский служащий дядя Алекпер, сказал мне на кухне, когда мы коснулись этого вопроса:
— Юля, антисемитизм в Баку есть. Но не против евреев, а в отношении армян.
Я подумала, что он шутит, и залилась смехом. Он недоуменно на меня посмотрел.
Так вот, Сергей — я видела — хотел возразить маме, высказаться в том смысле, что у нас все нации равны, — но промолчал.
Все-таки его приняли на работу в баскомфлот Каспара. Но обязан этим он был не своим заслугам, а некоторым действиям, предпринятым Эльмирой. Эльмира молодец, она хорошо продвигалась по служебным ступенькам АСПС — Азербайджанского совета профсоюзов. Конечно, благодаря громкому имени отца. И еще потому молодец Эльмира, что очень угодила Али Аббасу: родила ему внука.
Это произошло как раз в день смерти Сталина. Старик Али Аббас, потрясенный смертью вождя, настаивал, чтобы новорожденного назвали Иосифом, но Котик решительно воспротивился. Не захотел он также ни сугубо азербайджанского, ни сугубо армянского имени. Мальчишке дали нейтральное имя Владимир — оно устроило всех. (Впоследствии Котик любил рассказывать, что спас Вовку от глупого и двусмысленного имени «Иосиф Константинович».)
Шли годы, и полнились они не только заботами о насущном хлебе, о воспитании нашей капризной и жизнерадостной дочки, но и такими удивительными событиями, как XX съезд. Сергей, после того как им на партсобрании прочитали закрытый доклад Хрущева, ходил молчаливый, озадаченный. Я тоже чувствовала себя необычно: странно, дико было читать в газетах, что наш великий вождь совершал ошибки, нарушал законность. Это он-то, корифей наук, который все предвидел, всех врагов победил! В то же время было какое-то, я бы сказала, ничем не мотивированное счастье, ощущение радости, освобождения — оно шло из глубин сознания или, может, души… не знаю, как объяснить… Сережа, который умел все объяснить, высказался так:
— Понимаешь, историю творят не отдельные личности, а массы. Если личность, даже такая сильная, как Сталин, забывает об этом, то возможны ошибки. Только коллективное руководство может от них гарантировать. И теперь, когда оно восстановлено…
Он готовил лекцию на тему «Народ — творец истории» и, видимо, проверял на мне ее тезисы.
— Сережа, ты рассуждаешь теоретически, — сказала я, не дослушав, — а я хочу знать конкретно: вот в начале войны выселили всех немцев, советских немцев — разве они были виноваты, что Гитлер напал на нас?
— Допускаю, что среди них могли быть шпионы, но в своей массе…
— Значит, если мог быть десяток шпионов, надо всю нацию ссылать к черту на кулички? Уж мой-то отец ни в чем не виноват. Он и мухи не обидел! За что же его изгнали, погубили? Это называется ошибкой?
— Берия очень много натворил…
— Сам говоришь, что историю творят не отдельные личности, а массы! Какие массы в данном случае? Массы чекистов?
— У тебя язык без костей, — рассердился Сережа. — Болтаешь черт знает что. Слова не даешь сказать…
Кстати, насчет чекистов. Баку был взбудоражен начавшимся багировским процессом. Кто бы мог подумать, что всесильный азербайджанский правитель, хозяин республики, окажется на скамье подсудимых? Поразительно переменились времена! С Багировым сели его подручные, эмвэдэшники, эмгэбэшники, чьи имена вызывали у бакинцев страх. Когда в «Бакинском рабочем» появилось первое сообщение о процессе, я не обнаружила в списке фамилии Калмыкова — а ведь он занимал не последнее место в здешних органах. Я так и сказала маме:
— Что-то не видно Григория Григорьича в списке палачей.
Мама выхватила у меня газету, пробежала сообщение.
— Не смей его так называть! — крикнула она. — Не смей, не смей!
У нее срывался голос, и она, рыдая, повторяла без конца: «Не смей!» Будто вместе с этими словами выталкивала из себя всю прежнюю любовь, и ненависть, и обиду. Ее била истерика…
Я навела справки и узнала: еще год назад, когда началась реабилитация и стали возвращаться в Баку кое-кто из уцелевших жертв былых репрессий, Калмыков исчез. С молодой женой уехал, как говорили, в Ростов, где жила какая-то родня, а по другим слухам — в Новосибирск. Словом, следы его затерялись. Как и в восемнадцатом году, ему удалось сбежать с корабля.
Рассказывали, что Багиров на суде держался дерзко. Указав на подручных, бросил презрительно: «Что вы их судите? Они мои приказы выполняли. Меня расстреливайте…»
Мы с мамой добивались реабилитации отца. Куда только ни писали — в прокуратуру, в республиканский Совет министров, наконец, в ЦК КПСС. Ответы приходили всегда из прокуратуры. Терпеливо и бесстрастно нам сообщали одно и то же: Штайнер Генрих Густавович был выслан из Баку в 1941 году в числе лиц немецкой национальности и умер от болезни. Поскольку он не был судим и осужден, нет и оснований для реабилитации.
Коротко, но неясно. Выходит, если бы отца осудили как врага народа, то было бы лучше: он подлежал реабилитации. А так — выслан, и все. Как говорится, общий привет.
Логика идиотов…
Мы сами реабилитировали отца. Откуда-то, из глубокого тайника, мама извлекла старую афишу, желтую, с лохмотьями по краям. Я ахнула: «Разбойники» Ф. Шиллера в ТРАМе, режиссер Г. Штайнер! Я кинулась маме на шею, мы вместе поплакали… Афиша заняла почетное место рядом с большим фотопортретом отца. Худощавый человек в пенсне, с редкими светлыми волосами, аккуратно зачесанными на косой пробор, застенчиво смотрел на входящего в комнату.
С этим портретом Сергей долго возился. Он в то время увлекался фотографией, оборудовал в кладовке уголок, где стоял, как цапля на одной ноге, увеличитель. Там горел красный фонарь и пахло кислыми реактивами. Как умудрился Сергей с плохонького любительского снимка сделать превосходный фотопортрет?
Все, за что он брался, он делал хорошо. Основательность была в его натуре если не главной, то очень заметной чертой. И, конечно, трудолюбие. Придя с работы и поев, он раскладывал на столе свои бумаги, газеты и принимался за писанину. Писал статьи для «Моряка Каспия», для городской газеты «Вышка» — в излюбленном своем приподнятом стиле повествовал о трудовых успехах каспийских моряков. Статьи, к его огорчению, всегда сокращали. «Вот же прохвосты, стрикулисты, — ругался Сергей, — не буду им больше писать». Но писал снова и снова.
Он был по природе деятель. Если Ниночкиной энергии хватило бы на освещение дома, то уж энергии, которой обладал мой Сергей, достало бы на всю улицу Видади, бывшую Пролетарскую. Он придумывал новые формы соцсоревнования морских судов. Затевал радиопереклички портовиков Каспия. Обобщал для каспаровского начальства передовой опыт грузовых и пассажирских перевозок — и прочее, и прочее…
— Знаешь, как твоего Сергея называют у нас в Каспаре? — сказала однажды мама. — Дэвэ! Знаешь, что это значит по-азербайджански? Верблюд!
Я засмеялась. Мне понравилась кличка, я стала Сережу называть «мой дэвэ». Он пожимал плечами. Ему хватало юмора, чтобы не обижаться. А Котик рассказал анекдот. Учитель азербайджанского языка объясняет в школе: «Слово “дэвэ” точный перевод на русский язык нэ имеет. Пириблизительно можно передать понятием “верблюд”».
Другим увлечением Сергея были лекции. Он читал их на пароходах и в береговых учреждениях пароходства. Заделался членом общества «Знание». Готовил лекции на военные темы, о завоевании космоса, но главным коньком стало международное положение. Я поражалась: события в мире он воспринимал с такой горячей заинтересованностью, словно они произошли на нашей лестничной клетке. Когда кубинские контрреволюционеры высадились в бухте Кочинос, Сережа потерял аппетит, два дня ничего не ел, только чай пил, но вот Фидель разгромил их — и мой дэвэ ликует и уплетает горячие котлеты, хватая их прямо со сковородки. События в Конго действовали на него как зубная боль. Он так горевал, когда убили Лумумбу, что я кинулась в аптеку за успокоительными таблетками. Но он отверг таблетки, заявив, что все равно никто не сможет остановить освободительное движение в Африке — ни империалисты, ни их прислужники вроде Чомбе.
Об освобождении Африки от колониального ига Сергей приготовил интересную лекцию, которую читал по всему городу. В том числе и у нас в институте…
Но сперва надо рассказать, как я попала в этот институт. Собственно, все очень просто: были нужны деньги. Сергей получал всего тысячу сто (старыми), писаниной и лекциями прирабатывал еще пятьсот-шестьсот — этого было мало. Приходилось все время соображать — покупать ли себе зимнее пальто сейчас или отложить до следующего года, а сейчас купить тренировочный костюм для Сережи… а Ниночке, которая бурно росла, и вообще каждую осень надо обновлять гардероб…
Вот уже Нина пошла в школу, у меня высвободилось время, и я сказала: «Все, насиделась дома, иду работать». Попробовала устроиться по своей метеорологической специальности — ничего не вышло. И тогда — что тогда делают люди? Ну конечно, идут к Эльмире. К нашей доброй безотказной Эльмире. А она сразу: «Иди к Котику в институт».
