Евгений Войскунский - Девичьи сны
Шли годы, однообразные, как диктант в середине учебного года. Утром в школу, из школы скорее домой, в магазины по дороге, а зелень на базаре покупала сердобольная соседка. Поднять маму, помыть, накормить… так и проходила жизнь. Иногда на маму находило — мучительно искажалось лицо, пальцы комкали рубашку на груди, и она что-то кричала, хрипела — жаловалась, что Бог смерти не дает. Наташа делала ей укол. Этому она хорошо научилась. Изредка и сама впадала в отчаянье — замордованная болезнями, тихо плакала, уткнувшись в подушку. Наревевшись, спешила в кухню, к плите. Вот с продуктами становилось хуже и хуже, хорошо хоть, что мама мяса совершенно не ела, а то — откуда бы взять?
Завуч однажды посоветовала — попробовать иглотерапию, очень это помогло ее приятельнице, на ноги поставило, — есть такой доктор Аваков. Вот его телефон.
Так они и встретились. И не сразу опознали друг друга. Слишком мало осталось с давнишних школьных времен опознавательных знаков. Все же что-то сохранилось во внешности доктора, в его стремительной повадке от того вертлявого мальчишки из пятого «А» — и Наташу осенило…
Отношения поначалу были сдержанные — ну учились когда-то в одном классе, подумаешь… Однако после третьего сеанса иглотерапии доктор Аваков стал засиживаться в квартире на Восьмой Завокзальной. За чаем с айвовым вареньем пошли разговоры неординарные. «Реально не счастье, — вещал Володя. — Да, представь себе, счастье почти всегда иллюзорно. Реальны страдания, ибо сказано: “В поте лица своего добудешь хлеб свой” и так далее». — «Страдания безусловно реальны, — отвечала Наташа, — но что же из этого следует?» — «А то и следует, — вглядывался Володя в бледное, с прозрачной кожей, лицо школьной подруги, в ее темные, печальные глаза, — то и следует, что самое человеческое — это стремиться к обоюдному ослаблению страданий…»
«Ослабление страданий»… Иглотерапия, может, и помогала Эсфири Давыдовне, но пока незаметно. А вот слова Володи Авакова, его незаурядность — ошеломили Наташу. Две одинокие души рванулись друг к другу. «Я деревянное чучело», — сказала она, когда он взял ее за плечи и притянул к себе. «Ты писклявая девочка из пятого “А”, — сказал он. И вспомнил былое прозвище: — Ты Натайка Мустафайка»…
…Наташа, взбив подушки, уложила мать в постель, напоила настоем шиповника. Под пристальным взглядом матери вдруг почувствовала странную неловкость. Словно провинилась в чем-то. А, ерунда какая. Взять бы и сказать, прокричать: «Я еще живая! Я полюбила! Я провела ночь с любимым!»
Вернувшись в свою комнату, присела на краешек кровати, с улыбкой смотрела на спящего Володю. Он ровно дышал. Чуть заметно подергивалась верхняя губа с черными усиками, будто досаждало ему что-то во сне. «Что тебе снится? Если б можно было отогнать неприятный сон… Я бы всегда… всю жизнь охраняла твои сны…»
Ну вот, проснулся! Почувствовал, что она глядит, наглядеться не может… Открыл глаза… И потянулся к Наташе со словами:
— Ах ты, моя милая!
Она кинулась его целовать.
— Еще раз… еще раз скажи, что я твоя милая…
Потом лежали рядышком, тихо разговаривали.
— Я всю жизнь тебя ищу, Натайка Мустафайка.
— Ну уж… всю жизнь… ты и не помнил меня…
— Ищу всю жизнь. А ты здесь, на Восьмой Завокзальной.
— Ищи меня в сквозном весеннем свете. Я весь — как взмах неощутимых крыл. Я звук, я вздох, я зайчик на паркете, я легче зайчика: он — вот, он есть, я был.
— Кто это?
— Ходасевич.
— А дальше?
— Но, вечный друг, меж нами нет разлуки! Услышь, я здесь. Касаются меня твои живые, трепетные руки, простертые в текучий пламень дня.
— Ты знаешь много стихов?
— Да.
— Будешь мне читать. Зимними вечерами. И летними вечерами. Всегда.
— Буду. А ты надолго улетаешь в Москву?
— Не знаю… Думал, что надолго, но теперь… теперь все меняется… Знаешь, Натайка, я вот что подумал. В Москве устроиться трудно, без прописки на работу не возьмут. Но в области… Может, удастся в области… в маленьком тихом городке… А? Нужны же в области врачи. А я неплохой врач.
— Ты хороший врач.
— А ты зайчик на паркете. Ты приедешь ко мне в Подмосковье, мы поженимся и будем жить долго и счастливо.
— Ох, фантазер! Кто даст тебе квартиру в Подмосковье?
— У меня есть деньги.
— Володя, — сказала она после небольшой паузы, — а в Баку ты не хочешь…
— Не не хочу, а не могу. Ты же знаешь.
— Да… У нас в школе учительница биологии, армянка, пожилая, тридцать с лишним лет проработала. Теперь ее уволили. Она пришла на уроки, а ее не пустили в школу. Я просто не узнаю Баку… Кому это нужно — рассорить людей, которые столько десятилетий…
— Политикам — вот кому. Ненавижу политиков — крикунов, демагогов, жаждущих власти. Я бы их всех утопил.
— Вот не думала, что ты такой свирепый.
— От политиков — все зло. Это они подбили армян в Карабахе требовать выхода из Азербайджана. Хотя знали, конечно, что азербайджанцы ни за что не уступят и только остервенятся.
— А Сумгаит? Его тоже политики организовали?
— Да. Кто-то ведь толкнул этот сброд убивать и насиловать. Кто-то сунул им армянские адреса.
— А что за странные слухи о каком-то Григоряне? Будто этот подонок спровоцировал погром…
— Григорян — скорее всего, миф, придуманный азербайджанской стороной. А может, не миф. Армяне вовсе не святые. Среди них не меньше мерзавцев, чем среди азербайджанцев.
— Что же это творится, Володя? У нас во дворе живет армянин портной, он обшивал весь мир. Тихий такой человек. Под Новый год к нему пришли какие-то, избили его и жену. Они уехали на днях.
— И правильно. Надо уезжать из Баку.
— Куда?
Володя вздохнул. Откуда-то из-за стенки просочился голос Демиса Руссоса. Тихое место — Завокзалье, подумал Володя, лежа с закрытыми глазами. Вдруг с улицы донеслись резкие, как болезненные выкрики, гудки автомобилей. И опять тишина.
— Ты поспи, еще рано, — услышал он сквозь дремоту голос Наташи. — А я покормлю маму.
Шел одиннадцатый час, когда он проснулся. Никогда с ним не бывало, чтобы так поздно начинать утро. Но никогда не бывало и утра, начинающегося с такой вот радостной улыбки женщины.
И, только позавтракав, попив кофе, Володя вспомнил, что обещал с утра заехать к родителям. Он позвонил и сразу услышал чуть не плачущий голос матери:
— Ой, Вовонька, где ты пропада-аешь? В городе что-то ужасное…
— Не беспокойся, мама. Я у пациента, на Восьмой Завокзальной…
— Вовонька, езжай прямо к нам. Слыши-ишь?
— Да, мама. Через полчаса буду у вас.
Наташа, накинув пальто, вышла проводить его. День был серый и ветреный, во дворе полоскалось на веревках белье, алели, как праздничные флаги, два огромных красных чехла. У одной из застекленных галерей первого этажа возбужденно разговаривала группка людей, размахивая руками, повышая голоса до крика.
— Это у квартиры портного, — кивнула на них Наташа. — Ты позвонишь перед отъездом?
— Конечно. Уж раз я тебя нашел, Натайка, так не отпущу.
— Буду тебя ждать. — Она поцеловала Володю. — Только не исчезай надолго. Не исчезай!
Он сел в свои белые «Жигули» и, выехав на улицу Чапаева, погнал вдоль трамвайной линии. «Не исчеза-ай! — мысленно пропел он на мотив известной песни. — Я буду ждать… но только ты… не исчеза-ай!»
Это радость в нем пела.
По Кецховели выскочил на проспект Ленина и повернул налево, к Сабунчинскому вокзалу. Там густела черно-серая толпа. Володя притормозил и ехал на первой скорости, гудками и жестами прося толпу раздвинуться. На площади перед вокзалом что-то горело и трещало — как будто костер, Володя не успел разглядеть. Перед ним встали трое или четверо с красными повязками на лбах, с решительными нахмуренными лицами, с железными палками, заточенными наподобие пик. Что еще за новости? Самозваные гаишники? Приспустив боковое стекло, Володя спросил по-азербайджански:
— Что случилось?
— Поворачивай обратно, — сказал один.
— Стой! — сказал другой, чернобородый, пронзительно вглядываясь в Володю. — Документы!
Там, на площади, высоко взметнулся желтый язык огня, оттуда неслись яростные крики, и показалось Володе — уголком глаза увидел — будто кого-то потащили к огню.
— Паспорта нет с собой, — резко сказал он и дал задний ход, одновременно выруливая вправо.
— Вадителски права давай! — по-русски заорал чернобородый, угрожающе замахиваясь пикой.
Но Володя уже переключил скорость и, что было сил крутя баранку, бросил машину вперед и влево. В тот же миг удар пики обрушился на багажник — машину разбили бы, разнесли вдребезги, если б Володя не выжал газ. Пикетчики сразу остались далеко позади, а люди на мостовой шарахались, уступая дорогу сумасшедшему автомобилю с воющим мотором, с клаксоном, непрерывно кричащим под побелевшим пальцем.
