Бенито Гальдос - Двор Карла IV. Сарагоса
— Не игра, а черт знает что! — сказал Арриаса, бывший заклятым врагом Исидоро. — С тех пор как этот господин ввел у нас французскую манеру игры, искусство декламации погибло.
— Я никогда еще не видал Майкеса в состоянии такого возбуждения и неистовства, — заметил один молодой человек, присоединяясь к кружку. — Мне кажется, на сцене произошло что-то, не предусмотренное в пьесе.
Другой юноша стал ему что-то шептать на ухо. Потом оба расхохотались. Невдалеке от них прошел Майкес, все уставились на него.
— В таком случае ярость Исидоро вполне понятна, — сказал кто-то.
— До нынешнего вечера, — веско произнес Моратин, — он всегда держался к пределах театральной условности.
— А я помню время, — добавил Арриаса, — когда Исидоро был холоден, как кусок льда. В театре его все называли «мраморный».
— Это правда, — сказал Моратин. — Но когда он побывал в Париже, его там хорошо вышколили, и, конечно, нельзя отрицать, что он актер большого таланта. В лирических сценах ему нет равного; в трагических, пожалуй, маловато огня, но нынче вечером огня было с избытком.
— Я с ним довольно коротко знаком, — вмешался третий. — Это человек с сильными страстями. Но он отличный актер, он понимает, что искусство — это условность, и в своей игре никогда не преступает границ благопристойной сдержанности. А сегодня вечером мы его увидели таким, каков он есть.
К кружку подошел важный господин.
— А, сеньор герцог! Как вам понравилась сцена развязки? — спросил Арриаса.
— Великолепно! Вот это называется игра! — отвечал супруг Лесбии. — Забываешь, что ты в театре. Но я больше не позволю моей жене выходить на сцену. Она слишком хорошо играет, из-за этого другие актеры приходят в чрезмерное возбуждение и забываются.
Тут сеньора герцога хлопнули веером по плечу, он обернулся — к кружку подошла Амаранта. Все приветствовали ее, оспаривая друг у друга честь сказать ей комплимент.
— Я ведь говорила вам, сеньор герцог, — сказала она, — что бояться нечего. Излишняя пылкость артиста, только и всего.
— Излишества всегда вредны, я опасался, что герцогиня может погибнуть от рук этого излишне пылкого Исидоро.
— Но возможно, — сказала Амаранта, — была еще другая причина, нам неизвестная…
При этих словах ножка красавицы задела какой-то предмет, валявшийся на сцене. Подхватив юбку, Амаранта отпрянула, все расступились и увидели рядом с ее подолом скомканный листок бумаги. Словно эта бумажка была величайшей драгоценностью, графиня наклонилась и подняла ее, затем, пробежав глазами, спрятала в карман. То было роковое письмо, как выразился бы романист.
— Причина, нам неизвестная?.. — спросил герцог, продолжая прервавшийся было разговор.
— Да, да, — ответила дама, — и, кажется, я смогу кое-что вам объяснить… Но сейчас мне надо идти к Ла Гонсалес. Там я вас подожду, поговорим.
Мужчины остались одни. По сцене прошла маркиза, спрашивая, где Исидоро.
— Какая жалость! Неужели нельзя будет сыграть «Месть Левши»? — ахала она. — Пепа!.. Послушайте, где же Пепа?
Этот вопрос был обращен ко мне, я побежал искать свою хозяйку. Нашел я Пепиту не в ее уборной, а у Майкеса, который после пережитого им страшного возбуждения старался держаться спокойно, даже улыбался, но было видно, что ярость еще не утихла в его сердце.
— Какая неуместная шутка, Исидоро! — сказала маркиза, появляясь на пороге. — Я до сих пор дрожу от страха.
— Согласен, сударыня, — сказал актер, — но виновата во всем сеньора герцогини, она слишком хорошо играла. У нее большой талант. Ей удалось не только самой вполне слиться со своей ролью, но и заставить меня забыть, что я на сцене. Никогда в жизни, сколько я выступаю, со мной не случалось ничего подобного. Одни английский актер, играя Отелло, убил актрису, исполнявшую роль Дездемоны. Раньше это мне казалось неправдоподобным, но теперь я понимаю, что такое возможно.
— И что ж, «Месть Левши» придется отменить?
— Ни в коем случае. Надо немного посмеяться, сеньора маркиза.
Маркиза удалилась, вслед за ней вышли из комнаты несколько друзей, которых в застал у Майкеса, теперь с ним остались моя хозяйка и я.
— Подойди-ка сюда, — сказал актер, схватив меня за руку. — Кто тебе дал то письмо?
Я указал на Пепиту.
— Да, я, — подтвердила она. — Я хотела, чтобы ты узнал сердце Лесбии.
— Могла бы дать мне это письмо где-нибудь в другом месте! Я был на краю пропасти, я едва не совершил убийство. Когда я прочитал письмо, меня охватило бешенство, я забыл обо всем на свете. Правда, в те несколько минут, что мне пришлось находиться за сценой, я пытался превозмочь себя, но мой гнев только разгорелся и… сама знаешь, что случилось. Увидев ее в сцене финала, я все еще пробовал сдерживать себя, но ее взгляды, голос раздражали меня все больше, я ощутил в себе такую свирепую, беспощадную ярость, какой никогда еще не испытывал. Я вспоминал ее нежные уверения, страстные порывы любви, мнимую искренность, и на мгновение мне подумалось, что покарать это чудовище фальши и лицемерия — чуть ли не мой долг. И когда, обнажив кинжал, я увидел, что лезвие у него стальное, меня объяла неописуемая радость. Ах, Пепа! Какой страшный миг! Не знаю, почему я ее не убил; не знаю, как я сумел удержаться, не погубить навеки себя и свою честь. Если бы Габриэль не бросился к ней, не прикрыл ее своим телом, то, наверно, сейчас… Ах, не хочу и думать!
— Что ж, сейчас, — продолжала моя хозяйка, — ты бы рыдал над трупом своей возлюбленной, заколотой твоими руками.
— Нет, Пепа, нет, я ее уже не люблю. Как только я прочитал письмо, все мои нежные чувства к ней исчезли; теперь она вызывает во мне лишь презрение и отвращение невыразимые. Мне страшно, что я мог любить подобную женщину. Но скажи — это ты подменила бутафорский кинжал стальным?
— Да, я.
— Стало быть, все подстроила ты? — воскликнул он с изумлением. — С какой целью? Ради чего?
— Я ненавижу ее!
— И ты хотела сделать меня орудием своего преступного замысла! Да, ты ведь говорила о какой-то мести… Почему же ты ненавидишь Лесбию?
— Я ее ненавижу, потому… потому что ненавижу.
— И совесть тебя не мучает? Ведь это чувство толкало тебя на преступление.
— Совесть!.. Преступление!.. — воскликнула моя хозяйка, будто не понимая этих слов, потом, закрыв лицо руками, начала горько рыдать: — О, боже мой, как я несчастна!
— Что с тобой, Пепа? Чего это ты вдруг? — сказал Исидоро, подсаживаясь к ней и отводя ее ладони от лица. — Неужели ты?.. Значит, ты?.. Стало быть, ты?..
В дверь постучались, чей-то голос произнес:
— Сайнете, сейчас начнется сайнете.
Но Исидоро и Пепа словно не слышали предупреждения. Она плакала, он с изумлением глядел на нее.
XXVII
Я предпочел удалиться, и не только потому, что мое присутствие здесь было бесполезным, — в мозгу у меня зародился план, который не давал мне покоя и я решил привести его в исполнение немедля. Твердым шагом направился я в комнату моей госпожи; Амаранта была у себя, одна.
— А, это ты, Габриель! — сказала она. — И у тебя еще хватает дерзости показываться мне на глаза! Занятный ты придумал способ уходить со службы! Теперь я вижу, что ты просто лгунишка, которому ни в чем нельзя доверять. Говори: ты всегда платишь своим покровителям такой преданностью?
— Сударыня, — отвечал я, стойко выдерживая молнии ее очей, как моряк — молнии небесные, — служба, которую вы мне предназначали во дворце, не по моему вкусу. Если же я не успел проститься со своей госпожой, то лишь потому, что боялся ареста и поспешил покинуть королевскую резиденцию.
— Должна признаться — вдруг рассмеялась она, — ты славно подшутил над лиценциатом Лапой! Недаром я говорила, что ты малый смышленый. Но даже самый блестящий талант остается скрытым от людей, пока не придет случай его проявить. Я бы еще больше восхищалась тобой, признала бы тебя умницей, талантом, гением, если бы письмо ты отдал мне.
— Но мне-то его дали не для вашей милости.
— Это не беда. Главное, что Лесбия выпустила его из рук. У тебя письмо отняла Пепа, и что она с ним сделала, ты сам знаешь. Заупрямилась, мне не захотела дать, но судьба сама его бросила к моим ногам. Гляди, вот оно.
— Надеюсь, теперь ваша милость вернет его мне. Оно должно быть у меня, я обязан доставить его той особе, что его написала, — решительно заявил я.
— Вернуть тебе! Да ты спятил! — воскликнула Амаранта, с громким смехом, словно я сказал невероятную глупость.
— Да, сударыня, вернуть, это для меня вопрос чести.
— Чести! — захохотала она еще громче — Откуда у тебя честъ? Да знаешь ли ты вообще, что это такое?
— Почему ж не знаю? — ответил я. — Когда ваша милость предложила мне стать шпионом, я почувствовал, что щеки у меня загорелись, я будто увидел себя за этим занятием, увидел, как я лгу, притворяюсь, хитрю, и мне стало страшно, я весь похолодел… Знайте же, Габриэль, сын честных родителей, нередко забавы ради слушает свои собственные рассуждения о том, как должно вести себя человеку смелому, порядочному, благородному. Опять же, когда сеньора герцогиня потребовала свое письмо, а я не мог его отдать, я снова почувствовал такое же смятение… И мне подумалось, что сеньору Габриэлильо грош цена, раз он не возвращает письмо и допускает, чтобы другие пользовались этой бумажкой в дурных целях. Если это не называется честью, пусть сам господь меня судит.
