Ульрих Бехер - Охота на сурков
САНКТ-МОРИЦ, среда, 15 июня MCMXXXVIII
La schort digl poet
Sez cretg e sez stampo e sez ligia
ò’l l’atgna tgera poesia.
El è parchegl gist scu la gaglinetta
tgi maglia sez sies ovs, poretta.
Мой дорогой Черно-Белый!
Надеюсь, Вы не станете сердиться, что вышеприведенной эпиграммой я намекаю на Вашу профессию. На тот случай, ежели Ваша высокочтимая юная супруга, знаток древней филологии, не справится с переводом с ретороманского, предлагаю себя в качестве переводчика:
Несчастная судьба поэта!
Сам пишешь, сам печатаешь
Бесценные стихи, и сам читаешь их!
О, как это тяжко!
Поэт на курицу похож,
Что собственные яйца ест. Бедняжка!
В добавление к вышесказанному позволю себе Вас в следующую субботу — до того я по горло загружен делами, — в следующую субботу, дабы повторить нашу приятную мужскую беседу в «Чезетта-Гришуне». Отказ не принимается, подписавший клятвенно заверяет, что поведет свой экипаж, каковой будет подан вечером означенного дня к почтовому отделению Понтрезины, на вполне обычной скорости.
После «позволю себе» — см. выше — пропущены слова «по-добрососедски пригласить», что мною здесь stante pede[120] и исправлено.
Нынче вечером, закончив свои дела, отправлюсь в «Чезетта-Гришуну», хочу своевременно обсудить с Терезиной меню нашего ужина.
Item[121], до вечера в субботу, друг мой! Поверьте, Черно-Белый, мне доставляет огромное удовольствие сознавать, что в Вас я нашел такового.
В случае ежели мы оба к условленному часу еще будем живы, так вволю насладимся добрым ужином, добрым вином и доброй беседой и просидим до полуночи.
Арчибальдо, Кончетта и все остальные твари приветствуют Вас, слегка помахивая рудиментами своих хвостов.
Ciao![122]
Ваш Гауденц де К.P.S. Знакома ли Вам «Песнь опьянения» Ф. Ницше? Полагаю, что да, позволю себе тем, не менее освежить Ваше заведомо весьма основательное образование прилагаемыми строчками:
О человек! Не спи, не дремли,
Глубокой, черной ночи внемли.
Ты слышишь, говорит она,
Тебя маня и окликая:
«Я пробудилась ото сна.
Безмерна мира глубина
И бесконечна скорбь людская.
Надежда в сердце притаится.
Скорбь спорит с ней,
Кричит: «Уйди!»
Но ей пылать в твоей груди,
К бездонной вечности стремиться —
К бездонной вечности стремиться!»
Р.P.S. Прощайте! Прощайте!
Уже в семнадцать лет мне пришлось видеть слишком много насильственных смертей.
«Противоестественные смерти вызывают у меня жажду развлечений», это признание, часто и в открытую высказываемое мною, вызывало пропасть недоразумений, недоверие ко мне и даже навлекло на меня недоброжелательство. Пусть так. Не потому ли топтался я в четверг (16 июня) перед «Мортерачем» до восьми вечера и сидел долго после восьми в служебном зале, чтобы побыть с кельнершей Пиной, этой Пиной-из-Вальтеллины? Но сам я подсознательно оправдывал свое пребывание в управляемом Ниной служебном зале иными мотивами: если я вовремя уяснил себе всю ужасную причину света в озере, то почему бы мне ошибаться в подозрениях касательно Двух Белобрысых? Поэтому мне надо нынче, сейчас же, разведать все о поселившихся в гостинице «Мортерач» «соотечественниках» — Мостни и Крайнере, неприметно, но зорко, подобно ретивому частному детективу, следить за ними. Как если б я служил в Справочно-информационном агентстве «Виндобона», владелец которого гауптман в отставке Гейнцвернер Лаймгрубер, ныне уже не частный детектив, а официальный носитель гитлеровской государственности, Важная Птица в венском гестапо.
ПРОИСШЕСТВИЕ ВО ВРЕМЯ ВОЕННЫХ УЧЕНИЙ В АЛЬПАХ
Командование пограничного 61-го полка сообщает: Вчера, в среду, около полудня в районе Дъяволеццы на Бернинег объявленном на весь срок учений запретной зоной, во время стрельб четвертой пулеметной роты произошел несчастный случай, только чудом не имевший трагических последствий. Горный стрелок Цб. Ленц повернул — ослепленный, по его словам, внезапным солнечным бликом на глетчере — пулемет от предписанного направления и навел его, продолжая стрелять, на наблюдательный пункт, где находился капитан кантона Домлешг Фатерклопп. Капитану, сохранившему полное самообладание, удалось одним прыжком укрыться за скалой, после чего он резким окриком приказал Цб. прекратить огонь. Виновный был тотчас подвергнут аресту, отдан также приказ о расследовании дела военным судом.
Огни в пустом служебном зале потушены, кроме одной лампы, горящей над стойкой; стулья, вверх ножками, взгромождены на столы, над ними — горьковатый дым недокуренных сигар. Пины не видно. Но вот она вышла из полутьмы коридора, в дешевеньком темном вечернем платье, спадающем неуклюжими складками, в черном пальтеце, наброшенном на плечи.
— Ессо, Alberto, finita la giornata[123], — сказала она, видимо нисколько не удивляясь моему возвращению. — Мы кончили. И я отправляюсь в Джарсун.
— Зачем вам туда, Пина?
— У «Корного козла» сегодня танцы.
— И кто же танцует?
— Служащие местных гостиниц.
— А вы уверены, что не наоборот?
— Как это наоборот?
— Козлы будут танцевать у служащих.
Пина серьезно поглядела на меня, не поняв моей дешевой остроты, а я превратил служебный зал в винный бар, упросив Пину, невзирая на конец работы, налить мне вельтлинского, и ради того чтобы чокнуться, пригласил ее выпить со мной стаканчик, но она пила вино только за обедом и попросила вместо вина рюмку ликера, налила себе, а я, понюхав ликер, заметил, он-де пахнет туалетной водой для волос; эту дешевую остроту Пина тотчас поняла, захихикала и согласилась, вняв моим уговорам, выпить еще две рюмочки. Пренеприятнейшая предстояла мне задача: выпытать у Пипы все, что можно, о Крайнере и Мостни, вывести их на чистую воду, какой бы грязью все ни обернулось. Я уплатил и попросил у Пины разрешения проводить ее до Джарсуна, что мне и разрешили.
Полуденно-раскаленный мрамор, мрамор, разогретый жаром солнечных лучей, дотронься только, обожжешь руку — мои воспоминания об острове Хвар. Полуночно-раскаленный мракор — для меня новое ощущение, его суждено мне было узнать, когда девушка, прислонясь ко мне спиной — а сам я прислонился к развалинам башни «Спаньола» в кедровом лесу над Джарсу-ном, — замерла в моих объятиях; когда моя рука, пробравшись под рюши лифа, сжала ее девически маленькую упругую грудь и она не противилась, позволила мне это.
Взошла луна. Вершины Лангарда еще скрывали ее от нас. К долине Розега она скользила, излучая сегодня медно-желтый, скорее оранжевый свет.
— La luna monterà sopra la Schela del Paradis[124], — прошептала Пина.
— Как, прости?
— Луна взойдет над Скела-дель-Парадиз.
— А что это — Скела-дель-Парадиз?
Пина вдоль просеки глядела вверх, на вершины Лангарда, края которых казались прозрачными и светились все более ярким, хотя и отраженным, оранжевым светом.
И снова шепот:
— Если мы, Альберто, прогуляться туда, дальше, все дальше, далеко, мы дойти до Скела-дель-Парадиз.
Луна, убывающая и сегодня еще более бесформенная, чем вчера, переползла через вершину горы, и огромные глаза Пины вспыхнули черным огнем. Я спросил, не холодно ли ей?
— Fredda? No[125], — шепнула она.
Моя правая рука все еще лежала на ее груди, а левая легко расстегивала кнопки дешевого платья, Пина не только позволила мне это, но даже чуть-чуть помогла, сбросив с плеч пальтецо. Я же, умело, но бережно действуя с застежками на спине, в мгновение ока раздел ее до талии; голова Пины склонилась на мое левое плечо, теперь я сжимал в объятиях и ласкал совершенное женское тело, мраморное, пылающее в полночь, словно оно было раскалено жаром летнего полудня на Хваре.
Одной рукой Пина обняла меня, прижала разгоряченное мраморное лицо к моей щеке, и от близости этой сверкание ее глаз чуть померкло, я же поднял другую руку Пины и положил себе на плечо, которое она судорожно сжала, губы Пины раскрылись, и я как безумный стал целовать ее, хотя все так же бережно. У нее, точно хриплый, восхищенный смех, вырвался гортанный звук, от которого дрожь пробежала по моему языку; в этот миг, потеряв представление о времени, я не ощутил ни малейшего раскаяния и отчетливо это сознавал; мне ни у кого не хотелось просить прощения за свои поступки — ни у живых, ни у мертвых. Благодаря Пине мне удалось совершить хоть и вынужденную, но неожиданно счастливую посадку, оправданную к тому же письменным свидетельством из царства теней.
