Павел Шестаков - Омут
Третьяков шел по улице на рождество, тулуп нараспашку, шапку где-то потерял.
— Ты, Иван, как Самсон неостриженный, — сказал, повстречавшись с ним, отец Афанасий.
О Самсоне Третьяков слыхал на уроках закона божия.
— Еще та девка не родилась, чтоб меня остричь, батюшка.
— Не только женщина силу отнимает, парень. Больше Далилы зелья проклятого бойся. Против него даже Ной на ногах не устоял.
— Да ведь он, батюшка, старый был. Ему шестьсот лет было.
Священник улыбнулся снисходительно. Откуда знать молодому, как быстро годы бегут, что дай ему и шестьсот, они, как шестьдесят, пробегут, незаметно.
Третьякова отец Афанасий не убедил. Сделал это гораздо позже другой человек, из политкаторжан, на сибирском этапе:
— Беда наша — пьянство.
— Всегда пили, — возразил Третьяков. — Без вина нет праздника, а без праздника что за жизнь?
— Веселие Руси? Что и говорить, аргументум ад хоминем! Почти неопровержимый. Прямо в душу проникает, особенно когда жаждет душа. А на самом деле скверно. Низменное веселие. От рабства. И государственного, и внутреннего. Распрямиться не можешь — становись на четвереньки. Скажи честно, тебе приятно бывать среди пьяных, если сам не пьян?
— Бывает смешно на какого-нибудь умору поглядеть, а вообще-то чего хорошего!
— Вот именно. А ты можешь представить себе революционера, налакавшегося сивухи? Да, пока человек жизнью угнетен, унижен, ему хочется забыться. Печально это, но понятно. А если ты преобразователь жизни? Какое же ты имеешь право чистое дело позорить? Нет, брат, пьянство и революция несовместимы.
Поговорили вроде коротко, но Третьяков, много думал над сказанным. Вспоминал кабак на пристани. Глупые или злые лица расходившихся, потерявших себя людей. «Правильно говорят: „залил глаза“, все мутное, ничего не видишь, а уж себя-то и вовсе. Неужели и в новой жизни, за которую я в Сибирь пошел, вот такое будет?»
При случае он вернулся к разговору.
— Я об водке этой проклятой думал.
— О чем? — не понял тот.
— О пьянстве, о будущей жизни. Ну, как говорили.
— И что же?
— Решил. Пить не буду.
Собеседник посмотрел внимательно.
— Я тебе верю, товарищ. Это очень важно. Ведь революция не просто государственный переворот, это в самом человеке переворот. Власть мы возьмем обязательно. Должно быть, скоро. А вот очиститься от вековой скверны труднее гораздо. Тут политической властью не прикажешь. Огромную роль личный пример играть будет. Поэтому такие люди, Как ты, не только себе, но всему нашему делу, народу большую службу сослужат. Я рад за тебя.
— Слово — олово.
На самом деле слово Третьякова оказалось крепче — ведь олово не самый крепкий металл, — а на его плечи свалились перегрузки, что никакому олову не выдержать. И теперь уже не избытком сил гордился Третьяков, а тем, что оставшиеся отдает без остатка. Усталость же, что все чаще стала подбираться, гнал крепким чаем.
Это он себе позволял. В ящике стола у него всегда был под рукой заварной чайник с привязанной крышкой. Маленькая крышка иногда выскальзывала из его крупных пальцев — вот он и привязал ее к чайнику белой тесьмой. Большой чайник был ему не нужен, он закладывал чаю только на одну заварку, на стакан. Зато заваривал крепко и пил не спеша, вприкуску, мелко откалывая сахар и аккуратно стряхивая крошки с ладони в стакан.
Шумов от чая отказался.
Он сидел напротив Третьякова И, пока тот колдовал над любимым напитком, смотрел на потрепанную карту юга России, висевшую на стене. На карте видны были крапинки от флажков, обозначавших совсем недавно фронтовые рубежи, пометки синим и красным карандашами, потертые сгибы. Из верхнего угла нависал имперский герб — двуглавый хищник, внизу граница проходила там, где теперь была турецкая территория. Но шло время, когда все линии, рубежи и границы казались временными. Империя, которая цепко держала в когтях владения, рухнула, и Союз Республик звал народы в семью единую, под красное знамя, под серп и молот, под герб с изображением всей земли. И поэтому Шумов, глядя на карту, совсем не думал о том, что крайний рубеж не совпадает со старой пограничной линией. Его другие дела беспокоили.
Третьяков закончил свои приготовления и понюхал пар над стаканом.
— Зря ты, однако, от чаю отказался. Отменный чай заварился.
— Спасибо. Жарко.
— Чудак. Чай-то жару и снимает. Я его с Дальнего Востока полюбил и оценил. Ну, как говорится, была бы честь предложена. Что по делу скажешь?
— Замысел, по-моему, верный.
— Я тоже так думаю.
Речь шла о последнем, неосуществленном замысле Наума.
— Психологически рассчитан.
— Именно. Исходим из последнего факта. Нападение на поезд. Что налицо? Беспредельная алчность — раз. — Третьяков загнул палец. — Аппетит у них с едой пришел. Всю гражданскую грабили, жрали, жрали, а нажраться не могут. А это уже болезнь. Не нажрутся, пока поперек горла кость не станет. Второе — собираются в стаю.
— Это хорошо.
— Да. Это важно. Мы можем делать на это ставку. Надо полагать, жадность их снова в кучу соберет.
Шумов был согласен.
— Тогда мы этой швали головы и снимем. Одним махом.
Третьяков прихлебнул из стакана.
— Нужна очень заманчивая приманка, — заметил Шумов.
— Угу. Приманка есть. Жирная. Слюнки у них побегут, это факт. Но слюнок мало. Нужно, чтобы проглотили. Вот в чем трудность. Потому я тебя и вызвал.
— Я готов.
— Молодец, что готов. Но не спеши с козами на торг. На блюде такое жаркое не поднесешь. Нужно, чтобы издалека запах учуяли. «Сами». Лучше, если через тебя, но не от тебя. Понимаешь? Посредник нужен. Для них авторитетный, надежный. Понимаешь, куда я гну?
— Догадываюсь.
— Ты «своих» изучил?
Он сделал еще глоток.
— С одной стороны, они вроде бы на поверхности. То есть, люди чуждые, но ведь этого мало.
— Если уверен, что, они не преступники, совсем не мало.
— Я, Иван Митрофанович, не уверен. Что-то под поверхностью есть.
— Ну, давай осмыслим вместе.
— Связаны с Техником.
— Связаны или только знакомы?
— Где-то на грани.
— И хочется, и колется?
— Притяжение налицо.
— Взаимное? Или они к нему?
— Ему что-то нужно.
— Значит, ему от них?
— Во время последней встречи я был в этом уверен. Такой человек во имя гимназической дружбы в игрушки играть не будет. Ему реальное подавай. И Юрий готов был кинуться и опалить крылышки. И вдруг эта неожиданная любовь…
— Думаешь, такой не бывает? По-моему, давно уже известна. С первого взгляда называется.
— Может, и бывает. Я тут не знаток.
— Жаль. По такому предмету мы тебя на курсы не пошлем.
— Шутите, Иван Митрофанович. А Татьяна?
— Максимова сестра?
— Да. Я же докладывал вам. У них много лет отношения складывались.
— У нас с Максимом тоже. Семья, видать, у них один к одному.
— Семья неоднородная. Татьяна всегда к буржуазной жизни тянулась. Мне Максим много раз жаловался. Идейно они с Юрием близки. Это факт.
— Другими словами, ты в новой его любви сомневаешься?
Шумов поколебался.
— Они с этой Софи нравятся друг другу.
— Вот видишь. Одной-то идейной близости для любви маловато. Так выходит?
— Не совсем так.
— Ну, брат, Шерлок Холмс больше уверенности в своих заключениях проявлял! Короче, если я правильно твои сомнения понял, новая любовь тебя не устраивает. Чуешь в ней панаму?
— Не могу отделаться от подозрения, что это инсценировка.
— В постановке Техника?
— Прямое вступление в банду я исключаю. Хотя люди это чуждые — потерпи мы поражение, они бы нас не без удовольствия на фонарях увидели, — грабить они не пойдут.
— Смотря для чего грабить.
— Понимаю. Просто старушку резать нехорошо, а во имя высокой цели…
— Молодец. Достоевского читал?
— Читал.
— Я тоже. Две книжки. «Преступление и наказание» и «Мертвый дом». Глубоко он человека понимал в низменных стремлениях.
— И в высоких.
— Пусть по-твоему.
— Вы подозреваете, что Техник не только бандитов объединяет?
— В том-то и дело, что подозреваю. Но не его так высоко ставлю. Вряд ли он объединяет. А вот смычка какого-то рода быть может. Контрреволюция-то оружия не сложила. На Кубани офицеры активизируются. А мы рядом.
— Муравьев бывший офицер.
— Я знаю. А невеста новая?
— И она. Была в белой армии, сестрой милосердия.
— А сейчас в клинике?
— Да. Отзывы о ней хорошие.
— А личное, твое впечатление?
— Меня она невзлюбила.
— Чем же ты не угодил?
— Может быть, классовое чутье.
— Заподозрила?
— Если бы заподозрила и опасалась, неприязнь скрывала б.
Третьяков допил чай, отодвинул стакан.
— Может быть, это и неплохо.
