Михаил Каратеев - Карач-Мурза
– От дьявола у человека не сила, а слабость,– ответил Ипат.– Источник же силы и мудрости есть Отец небесный, единый для всего живущего. Истинного имени его не дано знать никому из смертных,– ибо не может человеческий разум вместить высшей мудрости,– а потому в разные времена и у разных народов называют его по-разному. И не нужны тому Отцу нашему ни храмы, ни попы, ни иконы, ни выдуманные людьми обряды. Помолись ему, глядя на небо, как апостолы изливались; не по-книжному помолись, а теми простыми словами, что сами просятся у тебя из сердца, и он услышит! А благодать его в Матери-земле,– от нее идет к человеку сила, ибо она породила все живущее, в ней же упокоится всякое дыхание. Коли ты чист душою и телом, не оскверняешь собою Мать свою, а с любовью и верою у нее просишь,– она даст тебе по любви и по вере твоей: чем крепче любовь и вера, больше даст, и нет пределов ее щедрости! Ей же, ко груди припав, исповедуйся во грехах своих, а не попам, кои и сами живут в грехе. Вот теперь и разумей, отколе идет моя сила. Ну, пойдем, одначе,– усталым голосом добавил он, стряхивая с платка землю и поднимаясь на ноги.– Место это свято, и тут тебе долго оставаться негоже.
* Здесь устами Ипата высказаны основные положения секты так называемых стригольников, возникшей на Руси в четырнадцатом столетии и положившей начало многим позднейшим сектам.
И Карач– мурза, не переставая дивиться тому, что он в этот вечер увидел и услышал, молча последовал за старцем в избу, а наутро, совершенно окрепший и бодрый, пустился в дальнейший путь.
Глава 34
Весь следующий день Карач-мурза находился под впечатлением событий минувшей ночи, и в особенности – последних слов колдуна. А в том, что Ипат колдун, у него не оставалось никаких сомнений.
«Отец небесный,– это, вестимо, так и есть,– размышлял он в пути, бросив поводья на шею лошади и предоставляя ей плестись шажком.– Почти все люди верят, что Бог един и что Он живет на небе. Но Мать-земля? Он говорит, что она дает человеку силу и мудрость… В это хорошо верить тому, кто обрабатывает землю и живет ее дарами… Вот как он: сто лет любил ее и лелеял и теперь она открывает ему тайны прошедшего и будущего. Открывает, или он только так думает? В Ургенче я знал одного китайского мудреца, который, глядя в стеклянный шарик, мог увидеть то же, что этот колдун видит в кучке земли. Но он не молился стеклу и не думал, что от стекла зависит его умение проникать в тайны времени. Может быть, Ипат только считает землю источником той силы, которую за долгую жизнь приобрел его собственный разум? Но если земля и вправду таит в себе такую силу,– чего можем ожидать от нее мы, князья и воины, постоянно заливающие ее кровью? Нам лучше не верить в это, иначе страшно будет даже ходить по земле! Наверное, она нас еще терпит потому, что мы тоже ее любим и часто поливаем не только чужой, но и своею кровью…»
Карач– мурза все же был почти уверен в том, что старик действительно видел его будущее и что все случится именно так, как он предсказал, а потому вначале хотел даже отказаться от поездки в Звенигород: зачем терять время и вступать в неприятный разговор со звенигородским князем, если грамоты Мстислава Михаиловича он все равно теперь не получит. Не лучше ли подождать, лучше ли подождать, пока эта грамота сама попадет к нему в руки, как сказал колдун? Но, подумав немного, он все-таки решил ехать: если князь Федор Андреевич отдаст ему грамоту, будет ясно, что старик его попросту морочил; если не отдаст,-меньше сомнений останется в том, что и другим его предсказаниям надо верить.
Он пытался обдумать заранее, что и как скажет князю Федору, но в конце концов решил, что это будет видно, когда они встретятся, в зависимости от того приема, который будет ему оказан. О Федоре Андреевиче все отзывались с уважением, так же был склонен отнестись к нему и сам Карач-мурза, а потому все, что хоть отдаленно походило на обман, казалось ему тут недопустимым. На последнем ночлеге боярин Снежин перестал существовать, и во двор Звенигородского князя Карач-мурза въехал в своем обычном татарском одеянии, сопровождаемый нукером, везшим его бунчук.
Когда дворецкий доложил, что приехал неизвестный татарский князь и просит свидания с ним,– Федор Андреевич недовольно поморщился. Как почти все русские люди, он терпеть не мог татар, а князь, от Орды теперь независимый,– мог позволить себе роскошь не скрывать этого. Однако треххвостый бунчук говорил о столь высоком положении посетителя, что он все же счел нужным самолично выйти на крыльцо, встретить гостя.
Князь Федор был богатырского роста и сложения мужчина, лет пятидесяти. Но в его белокурых волосах седина не была приметна, а бороду он брил и потому казался много моложе своих лет. Лицо его было приятно и было бы даже красиво, если бы не переломанный нос, слегка покривившийся вправо. Заметив эту особенность, Карач-мурза тотчас вспомнил рассказ Софонова, и ему стало смешно: работа Никиты!
На Федора Андреевича гость произвел благоприятное впечатление. Он вовсе был непохож на татарина, и князю показалось, что они где-то уже встречались. А потому неприветливое выражение почти полностью сбежало с его лица, когда он промолвил:
– Будь здрав и благополучен, царевич! И не обессудь: с Ордою мы ныне, благодарение Господу, делов имеем мало, потому не знаю я по-татарски. Но ежели ты нашей речи не разумеешь, велю кликнуть толмача.
– В том нет нужды, князь. Я разумею и говорю по-русски.
– И как еще говоришь! Ровно бы на Руси всю жизнь прожил. И вот, ей-Богу, и голос твой, и лицо будто бы мне знакомы. Как звать-величать твою-то милость?
– В Орде зовут меня Карач-мурзой-огланом. Но есть у меня и другое имя, которое скажу тебе с глазу на глаз, ежели найдется у тебя время и охота меня выслушать. Надолго я тебя не задержу.
– Хотя бы и надолго, милости прошу! Доброму гостю я всегда рад, отколе бы он ни приехал,– промолвил Федор Андреевич, с легким поклоном пропуская посетителя в хоромы.
– Федор Андреевич,– сказал Карач-мурза, когда в приемной горнице Звенигородского князя они уселись на скамьи, по бокам стола, крытого расшитой малиновой скатертью,– не в моем обычае лукавить и ходить окольными путями, да и о тебе слыхал я от людей то же. А потому скажу сразу и напрямик: я сын родича твоего, покойного князя Карачевского, Василея Пантелеевича.
– Сын Василея Пантелеича, убивца моего отца! – вскричал пораженный князь Федор. – Так вот отколе мне твое обличье знакомо! И ты не побоялся сюда приехать?
– Видишь, не побоялся, ибо совесть моя чиста. И мыслю я так: отцы наши давно мертвы и их уже Бог рассудил. Мы же им не судьи и за них друг перед другом не ответчики. А коли ты мыслишь инако,– я в твоей власти: приехал один и неоружный.
– Что же, в том твоя правда,– не сразу ответил Федор Андреевич,– за грехи отцов негоже вымещать на детях. Я зла против тебя не имею и доверия твоего не обману: с миром приехал, с миром и уедешь. Но тоже скажу напрямик: и радости особой от встречи нашей во мне нет.
– Я тебя понимаю, князь,– промолвил Карач-мурза, поднимаясь с места,– а потому…
– Да нет, ты погоди… Скажи хоть о себе,– все же ты мне племянник… Ты что же – русский или татарин?
– Я на то ответить и себе еще не сумел. Родитель мой женился на ордынской царевне и погиб от воровской стрелы, когда мне и году не было. Мой дед – татарин, великий хан Чимтай, меня воспитал и дал улус. Но был у меня и иной наставник,– друг моего отца покойного, Никита Толбугин, который не дал мне забыть, что я сын русского князя,– продолжал Карач-мурза, едва удержавшись от улыбки, когда князь Федор засопел, как медведь, услышав имя Никиты, – ныне зовет меня на службу князь великий Дмитрей Иванович, и, быть может, уже недалек тот день, когда перееду я в Москву. Орда вскормила, но Русь моему сердцу ближе.
– Так… Ну, а ко мне ты почто пожаловал?
– Ты, должно быть, слыхал, Федор Андреевич, о духовной грамоте прадеда моего, а твоего деда, князя Мстислава Михайловича?
– Вестимо, слыхал. Ну и что?
– Я приехал спросить: не у тебя ли эта грамота?
– А зачем она тебе снадобилась?
– Ты знаешь: хранилась она в моем роду, как в старшем, и ныне по праву принадлежит мне, потому и ищу ее. Что в ней написано, тебе, чай, ведомо. У тебя она ничего не отымает и ничего тебе не дает: твой род как володел Звенигородом, так и остается им володеть.
– Нет у меня той грамоты,– после довольно долгого молчания сказал князь Федор. – А и была бы, все одно я бы тебе ее не отдал… Святослава Титовича я сам не люблю: пакостный и подлый он человек. Но не хочу и того, чтобы сызнова начались тут усобицы. С тою грамотой наведешь ты сюда своих татар либо Москву и зальешь наши земли кровью. Я такому не пособник.
– Я и в мыслях того не имею!
– Хотя и так. Сказано тебе: нет у меня той грамоты.
– Коли нет, говорить не о чем. Оставайся здоров, княже!
