Михаил Каратеев - Карач-Мурза
– Вестимо, я такого не думаю. Но ты не можешь жениться на ней, хотя бы и принял православную веру.
– Почто так?
– Иван Васильевич! Светик ты мой ясный! Верь мне, я, как сына родного, тебя люблю, и скоро ты узнаешь почему. И лишь доброго хочу и тебе, и Ирине,– у меня у самой сердце кровью исходит! Но давай завтра о том побеседуем. Ныне ты слаб еще, а то, что услышишь, тебя растревожит…
– Сегодня говори! Ведь это стократ хуже,– ожидать До завтра!
– Ну, хорошо, будь по-твоему… Ты не можешь жениться Ирине потому… что она сестра твоя.
– Бисмаллах! Что говоришь ты, женщина? Ты смеешься надо мной!
– Не смеюсь… Она дочь родного отца твоего, князя Василия. А как это случилось, слушай…
И Аннушка без утайки рассказала ему всю свою историю. Карач-мурза выслушал ее с величайшим вниманием, не прерывая и не обнаруживая особого удивления. Будучи по воспитанию ордынцем,– вопросы семейных отношений он, естественно, рассматривал с точки зрения мусульманина, а потому все услышанное,– хотя и было для него неожиданным,– легко укладывалось в рамки привычных представлений. И он не понимал – что, собственно, так волнует Аннушку и почему она даже как будто стыдится перед ним за свою былую близость с его отцом?
По обычаям Орды, любая женщина, даже рабыня, сделавшись матерью, тем самым обращалась в законную жену отца своего ребенка, кем бы он ни был и совершенно независимо от того – есть ли у него другие жены. Таким образом, узаконивалось и положение новорожденного. И потому, в глазах Карач-мурзы, Аннушка являлась такою же женой князя Василия, какою была его собственная мать, а Ирина – таким же законным его ребенком, каким был и он сам. Да, она оказалась его сестрой, но сестрой по отцу, а в Орде это было далеко не то же самое, что сестра со стороны матери.
Татарские законы разрешали браки между людьми всех степеней родства, за исключением трех: нельзя было жениться на своей матери, на своей дочери и на сестре от общей матери. Но взять в жены мачеху, тетку, племянницу или сестру – дочь своего отца от другой женщины, можно было совершенно свободно. Такие браки даже поощрялись, ибо они сохраняли от разделения семью и ее имущество.
И в силу такого положения то, что в глазах Аннушки и всего христианского мира являлось непреодолимым препятствием к его женитьбе на Ирине, самому Карач-мурзе казалось только лишним к тому основанием. Но увидев, в какой ужас пришла Аннушка при его попытке все это ей разъяснить,– он сокрушенно умолк, поняв, что Ирина, как женщина, для него безнадежно потеряна, и прежде всего потому, что она сама, конечно, смотрит на это так же, как и ее мать.
Когда Аннушка ушла, Карач-мурза долго лежал неподвижно и думал. Ему было нестерпимо тяжело и досадно, что не все люди живут по одним и тем же законам, что они, созданные одним и тем же Богом, толкуют Его волю по-разному, воздвигая между собой множество ненужных, мешающих жить перегородок и окружая себя условностями, которые делают их друг для друга чужими и «погаными»…
Но сквозь боль и горечь утраты, из глубины его души, уже созревающей для восприятия христианства, постепенно рождалось и крепло сознание того, что в области семьи и род ственных отношений русские обычаи возвышенней и правильней татарских, а потому следует отнестись к ним с уважением и покориться судьбе.
И он покорился. Это оказалось не столь трудным, как сам он думал вначале, ибо любовь его к Ирине не успела достаточно созреть и оформиться, и теперь, особенно в ее отсутствие, она легко переплавлялась в братское чувство.
На следующее утро он коротко сказал Аннушке, что все ею говоренное и сделанное накануне он считает правильным и что с этого дня будет думать об Ирине только как о любимой сестре. И после этого каких-либо разговоров о ней старательно избегал.
С Аннушкой, несмотря на то что она ухаживала за ним с заботливостью родной матери, у него не сложилось простых и задушевных отношений, хотя оба этого искренне хотели. Но необычность положения, заставившего их при первой же встрече обнажить друг перед другом самые сокровенные тайники души, создавала неловкость и натянутость, которую трудно было преодолеть! И Карач-мурзу явно тяготили последние дни, проведенные им в усадьбе Софоновых.
После отъезда Ирины он пробыл в Кашаевке еще дней десять и едва почувствовал, что в состоянии сесть на коня,– уехал, сердечно простившись с хозяевами.
Несколько месяцев спустя они имели случай убедиться, что он их не забыл: однажды, под вечер, в открытые ворота усадьбы два татарина вогнали десяток превосходных коней. Заслышав во дворе топот и крики, все семейство Софоновых в полном изумлении высыпало на крыльцо, как раз в тот момент, когда возле него спешивался Илья, стремянный боярина Снежина.
Поклонившись в пояс, он поведал, что господин его шлет сыну боярскому Михаиле Андреевичу Софонову и всем домочадцам его низкий поклон, спрашивает о здоровье и в память дружбы и оказанного ему здесь гостеприимства просит принять этих коней.
– Благодари боярина за память и ласку,– ответил растерявшийся Софонов,– но такого дара я принять не могу ведь этим коням цены нет! Воля твоя,– одного возьму, чтобы было обиды, а прочих гони в обрат!
– Мой господин человек богатый,– промолвил посланный,– у него таких лошадей целые табуны. Он тебя от чистого сердца почтить хочет, и ты его крепко обидишь своим отказом.
– Не могу принять! Что я – разбойник али совести у меня нет?
– Жаль, что не можешь,– невозмутимо сказал Илья.– Коли так, пропадут ни за что хорошие кони.
– Пошто им пропадать?
– Боярин мне велел, ежели ты их взять не схочешь, в обрат не гнать, а пустить на волю, тут же, близ твоего жилья.
– И ты такое исполнишь?!
– Вестимо, исполню! Мне что господином моим приказано, то свято, и гневить его я нипочем не стану.
– Вот задача! Ну, что тут станешь делать? Не пропадать же и впрямь таким лошадям! Ладно, да простит мне Господь,– беру их, но только я теперь Ивану Васильевичу на всю жизнь должник. Кланяйся ему земно, и да будет к нему вовеки милостив Христос! Здоров ли он и где ныне находится?
– Благодарение Богу, боярин здоров и ныне в Орде покупает лошадей. Оттеля он и этих тебе прислал.
– И жена, и детки его здоровы?
– Господь их хранит, боярин.
– А на словах что еще велел он передать?
– Велел сказать, что всех вас вспоминает часто и имеет надежду еще когда-нибудь свидеться.
– А еще что?
– Еще наказывал он тебе довести, госпожа,– ответил Илья, обращаясь к Ирине,– что николи не забудет, как ты его, раненного, выходила, и просит тебя принять вот это, как приняла бы ты от родного брата. – С этими словами он протянул радостно взволнованной Ирине небольшую сафьяновую коробочку, в которой оказался золотой перстень с крупным голубым бриллиантом.
Целый вечер ломал Михаила Андреевич голову, думая, чем бы отблагодарить боярина Снежина за его царские дары, и наконец решил послать ему в подарок единственную свою драгоценность,– оправленную золотом саблю, унаследованную от отца. Но когда, начистив ее как следует, утром он отправился искать боярского стремянного, оказалось, что того уже и след простыл.
Ирина была предусмотрительней. Еще с вечера, отыскав Илью у коновязи, она ему сказала:
– Передай князю своему низкий от меня поклон и скажи ему, что с перстнем, им присланным, доколе жива буду, не расстанусь. А ему дай вот это,– добавила она, снимая с себя золотой нательный крестик,– скажи, что то от сестры и что молитва ее с ним повсюду.
Глава 33
Не отъехав от Кашаевки и десяти верст, Карач-мурза понял, что пустился в путь слишком рано: он был еще очень слаб.
Вначале он этого почти не ощущал и даже довольно долго вел коня рысью; но уже к полудню острые боли в груди и внезапные приступы головокружения едва позволяли ему удерживаться в седле.
Дорога шла безлюдной местностью, и полуденный привал сделали прямо в лесу, на берегу небольшого ручья. Видя, в каком состоянии находится боярин, встревоженный Макар предложил съездить на поиски какого-нибудь села, где можно было бы раздобыть повозку и на ней отвезти его обратно в Ка-шаевку. Но Карач-мурза о возвращении не хотел и слышать. Отлежавшись на прохладной траве и подкрепившись едой, часа через два он почувствовал себя гораздо лучше и снова смог сесть на коня.
Превозмогая слабость и жестокую боль в едва зарубцевавшихся ранах, он продержался в седле до захода солнца, но без посторонней помощи уже не смог сойти на землю, когда, заметив в стороне от дороги одинокую избушку, приютившуюся в гуще деревьев, путники подъехали к ней и попросили ночлега.
Хозяин избы,– высокий старик с белою бородой по пояс,– несмотря на глубокую старость, еще был крепок и подвижен. Молча поглядев на то, как слуги снимали с седла боярина, а потом, уложив его в избе на лавку, расстегнули кафтан, намереваясь перевязывать раны, он выступил вперед:
