Леонид Соболев - Капитальный ремонт
Что до него, он совершенно одобрял сыгранный Николаем отбой. Во-первых, нельзя же всерьез думать, что человек обязан жениться на той, с кем он вздыхал при луне в восемнадцать лет. Во-вторых, Полина никак не была настоящей партией — в ней было что-то такое, чего Юрий не мог определить иначе, как любимым словечком «мещанство». Это была рядовая петербургская барышня, ахающая, вздыхающая, непременно музицирующая, непременно восторгающаяся искусствами — и не обладающая решительно никакими задатками для ответственной роли жены флотского офицера. Все в ней было скучно, серо, ровно и убийственно плоско, как все в этой квартире во дворе. Другое дело Ирина. Это была блестящая женщина, от которой можно было сойти с ума (Юрий порядком-таки был влюблен в невесту брата). И чего Николай медлит со свадьбой? Юрий ждал этого события с нетерпением, — можно было бы ходить в отпуск к ней (Ирина Александровна имела две квартиры — одну в Петербурге, другую в Гельсингфорсе), и, кроме того, это выручило бы Юрия в его стесненных средствах — до производства, конечно! Юрий не знал, сколько — на эту деликатную тему он никогда не говорил с братом, — но знал наверное, что за Ириной крупные деньги. По крайней мере она жила широко и независимо, стяжав себе в Гельсингфорсе титул «блестящей вдовы».
Отсутствие денег мучило Юрия больше, чем квартира во дворе. Денег не хватало, как правило, сколько бы их ни перепадало. Хотя Морской корпус, в уважение Георгиевского креста и заслуг его отца, воспитывал Юрия на казенный счет, одевая, обувая, кормя и даже водя в казенную ложу в театр, тем не менее требовалось иметь карманные деньги. Они составлялись из пятнадцати рублей в месяц эмиритальной пенсии и из разновременных субсидий от брата, в среднем составлявших в месяц ту же сумму. На эти тридцать рублей нужно было покупать перчатки, ботинки, тонкие носки, так как без всего этого гардемаринская форма отдавала ужасной казенщиной, надо было заказывать папиросы — хоть не у Режи, как граф Бобринский, но все же не дешевле восьми рублей за тысячу; надо было платить дневальному за чистку сапог и платья три рубля в месяц, не меньше… Боже мой, в конце концов была масса расходов, к которым обязывал гардемаринский мундир, — совершенно порой неожиданных, вроде сегодняшних пяти рублей лихачу, кстати сказать, последних. Приходилось снова просить в долг у Анны Марковны, которая опять будет говорить жалкие слова, что Юрий живет «не по средствам». Как будто есть кто-нибудь в Петербурге, кто жил бы «по средствам»!.. Николай, который тоже иногда журит, что Юрий швыряется деньгами, сам небось по уши в крупных долгах. Ведь не на жалованье же он живет в самом деле!
Свадьба брата положила бы конец Юриному прозябанию, мучившему его тем более, что весь уклад жизни Извековых никак не отвечал понятиям Морского корпуса; получался разрыв, сильно отравлявший его настроение и заставлявший считать дни до производства.
Производство!
Оно мерещилось вдали, как избавление, как второе рождение благословенный прыжок в сияющий мир, злорадный расчет с мещанской жизнью у Извековых. Как Полинька ждала замужества, которое, озарив её заемным блеском имени мужа, сделает её из ничтожной барышни заметной в обществе дамой, — так Юрий ждал того далекого дня, когда офицерский сюртук ляжет на его плечи сладостной тяжестью подвенечного платья. Но если Полинька была вынуждена играть гаммы, тренироваться в обаятельной улыбке, рассчитывать каждый жест и каждое слово и даже изучать древний верхнегерманский язык и трепетать, что все эти ухищрения все же могут оказаться недостаточными для избежания титула «старой девы», — то Юрию никаких особых трудов для своего подвенечного платья прилагать не приходилось. Производство в офицеры ждало его так же закономерно, естественно и безболезненно, как ждет гусеницу превращение в бабочку. Требовалось только время: гусенице — шесть недель, Юрию — три года, чтобы получить вместе с блестящим нарядом все права и преимущества, завоеванные до него поколениями офицерской касты.
Но — три года! Тридцать шесть месяцев, тысяча и одна ночь без утешающих сказок Шехерезады, тысяча и один день серой, как солдатское сукно, школьнической жизни! Этот срок порой казался Юрию непереносимым, особенно в такие дни контрастов, как сегодня: блеск встречи президента — и пустынная тишина квартиры во дворе; приглашение графом Бобринским на обед — и последняя пятирублевка…
В этих мрачных мыслях он прошел в комнату мальчиков. Здесь стояли две кровати — Пети и Миши — и крытая ковром оттоманка, на которой спал Юрий, приходя из корпуса раз в неделю. На письменном столе по летнему времени лежали вместо учебников журналы, теннисная ракетка, раскрытая книжка Дюма, гильзы и высыпанный на газету табак. Юрий зевнул и, взяв журнал, растянулся на оттоманке. Скука стала явной, но с двугривенным в кармане разве куда пойдешь?
Наташа, вошедшая сказать, что чай подан, обрадовала его своим появлением.
— Постой, Наташа, куда же ты? Когда же все вернутся? Тоска у вас какая…
— Не знаю, Юрий Петрович, — сказала Наташа, оборачиваясь в дверях, и в глаза ему опять нагло полезла обтянутая розовой кофточкой грудь. — Я и то сижу вот одна да скучаю…
— Как одна? А Ильинишна где?
— Ильинишна в Народный дом отпросилась, как обед сготовит, там, сказывают, нынче гулянье, французов угощают.
Квартира была пуста!.. У Юрия вдруг вспотели ладони.
— Ах, вот что, гулянье… да, впрочем, гулянье… Отчего же ты не на гулянье?..
— Так дома кому же? — сказала Наташа, улыбнувшись, и Юрию показалось, что она тоже отлично понимает, что квартира пуста. — Да и нагулялась я нынче, к портнихе бегала на Выборгскую… И отчего это трамваи стоят, Юрий Петрович?
— Трамваи?.. Не знаю, отчего трамваи стоят, — ответил Юрий, чувствуя, как сильно колотится сердце. — Французов встречают, вот и трамваи стоят, не проехать…
— А на улице говорили, будто погром будет, — таинственно сообщила Наташа, наклоняясь вперед. От этого кофточка её у воротника расстегнулась, и неожиданно белое тело ударило Юрию в глаза. — Лавки позапирали, уж булки я с черного хода брала, боятся все… И городовых сколько!.. А на мосту казаки, у вокзала тоже, страх такой!
— Ну что ж, казаки… подумаешь, казаки! — ответил Юрий, мучительно торопясь вспомнить рецепты легких побед, слышанные в курилке от более опытных гардемаринов. В разговоре это было необычайно просто, но Наташа, вот эта, живая, одна с ним в пустой квартире, казалась недоступной, а время шло… (Смелость, черт возьми, смелость! Женщины любят смелость, не дамы общества, конечно, а эти — горняшки, бонны, модистки…)
— Что ж тебя казаки напугали? — продолжал он, смотря ей прямо в лицо. Они девушек не трогают… особенно таких хорошеньких, как ты…
— Да, не трогают! Вы бы посмотрели, чего на Нижегородской было! воскликнула Наташа, всплескивая руками и широко раскрывая глаза.
Юрий спустил с оттоманки ноги.
— Ну, ну, расскажи, сядь, — сказал он, пользуясь её оживлением.
Наташа в нервном возбуждении присела на диван; полные ноги её обрисовались под тонкой тканью юбки. Юрий видел этот близкий провал материи между коленями, как видел и кусочек тела сквозь расстегнувшийся ворот, видел, стараясь смотреть ей в глаза и кивать головой на её торопливые слова. Вряд ли он слышал, что она рассказывала. Слова доносились до него смутно из какой-то дали, заглушенные и обесцвеченные стучавшей в висках мыслью. Сперва пошутить, повернуть разговор на что-нибудь двусмысленное, потом погладить… Руки? Ногу? Или прямо обнять за грудь?.. Наташа волнуется не меньше его, это ясно видно. Но как это сделать?..
Наташа действительно была взволнована, но совсем не по той причине, какой хотелось Юрию. Страшное происшествие встало перед ней во всех подробностях так, как она видела его из окна у портнихи, которая доканчивала Полиньке белую пелеринку. Забастовавшие рабочие стояли на улице кучками, пересмеиваясь и поглядывая в сторону Литейного моста. В ближайшей к окну кучке стояла просто одетая женщина, поминутно поправляя на голове платок, держа за руку беловолосую девочку лет четырех в ярко-красном платьице. Девочка сосала леденец, деловито осматривая обсосанную часть — много ли осталось. Из Финского переулка выехали два извозчика; в пролетках сидели французские морские офицеры (как показалось Наташе; на самом деле кондукторы), усатые, полупьяные, в обнимку каждый со своей дамой…
— Ну уж и дамы! — вставил Юрий, сворачивая разговор по-своему. — Какие ж дамы? Наверное, из этих… ну, знаешь… певички?
— Постойте, — отмахнулась Наташа. Рука её случайно коснулась Юрия, и он поспешно задержал её в своей.
— Нет, уж ты постой! Твои дамы, наверное, ночевали с ними где-нибудь, в гостинице… Ты не заметила, как они, усталые, наверно?.. Французы ведь кавалеры лихие, да еще после плаванья, понимаешь?.. Знаешь, про них такой анекдот рассказывают…
