Леонид Соболев - Капитальный ремонт
— Неужели? — удивился Юрий, хотя он ниоткуда не мог знать, что такой вечер вообще предполагался.
— Как же, отменен! Вендорф упросил. Он сказал, что до посольства у него городовых хватит, а строить из них забор на шесть верст по Каменноостровскому — выше его сил и возможностей… Конечно, он прав: Германия не пожалела бы денег за удачный выстрел, чтобы развалить эти флажки (Бобринский кивнул на дугу) в разные стороны…
— Наши страны связаны не чувствами, а золотом, и потому ничто не может нас поссорить, ибо золото прочнее чувств, — медленно сказал Юрий, слегка волнуясь, что произносит по-французски такую длинную и изящную фразу.
Бобринский взглянул на него с одобрительным удивлением.
— А! — сказал он глубокомысленно. — Это очень глубоко… Вы намекаете на займы?
Юрий решительно ни на что не намекал. Фраза эта была вычитана им недавно в скабрезном французском романе, и там её говорила циничная кокотка своему ревнивому любовнику-вору. Но Юрий никак не мог придумать ответа по-французски и воспользовался фразой, заменив в ней словом «страны» неподходящее к случаю «сердца». Он не совсем понял, что собственно поразило Бобринского, и многозначительно улыбнулся в ответ, поспешив, однако, перейти на русскую речь.
— Я не думаю, чтобы несчастье с ним могло отозваться на наших отношениях, — сказал он, жалея, что впутался в такую высокую материю. — Он не монарх… Ну, выберут другого адвоката, вот и все! Случай в Сараеве несравненно серьезнее. Это действительно повод для войны: убийство престолонаследника!..
Но Бобринский не слушал.
— «Ибо золото прочнее чувств», — повторил он, смакуя. — Ядовито… Поздравляю, Ливитин, — вы владеете искусством светской остроты! Это зверски тонко! Я сегодня же пущу это по гостиным… Послушайте, а что вы делаете завтра? — спросил он вдруг, оглядывая Ливитина сбоку, точно увидел его в первый раз.
— То же, что и вы: возвращаюсь на корабль, — улыбнулся Юрий.
— Ах, чертова служба! Правда… Ну, а сегодня я вас не зову, сегодня аврал, все взбесились, отец на обеде в Думе, а сестер, конечно, звали в посольство… Жаль… Во всяком случае, как только кончится это дурацкое плаванье, милости просим обедать. У нас бывают интересные люди.
Юрий вспыхнул от удовольствия, но не показал виду.
— Благодарю, мне будет очень приятно, — поклонился он спокойно, с нарочитой рассеянностью, оглядывая нарядную толпу, глазеющую на разукрашенное здание Думы. Обыкновенная петербургская толпа! Пошловатые молодые люди в цветных галстуках, ахающие худосочные девицы в белых шляпках; вероятно, и все Извековы стоят тут же, рассматривая подъезжающих французских офицеров и поджидая Пуанкаре, который вообще не предполагал быть здесь (как Юрий только что узнал сам от Бобринского).
— А все-таки война эта рановато начинается, — вздохнул вдруг Бобринский огорченно.
Юрий хотел было согласиться и подтвердить это тем, что новые линкоры еще не были достроены и что подводные лодки были заложены в Ревеле едва месяц назад, — но графская мысль текла по извилистым путям:
— Подумайте, нам еще три года до производства… Мы не попадем на нее даже к шапочному разбору! Сазонов говорит, что нужно не больше восьми месяцев, чтобы разделить Германию между нами и Францией… Впрочем… Здесь Бобринский предупреждающе улыбнулся, — впрочем, я везде и всюду говорю, что мы ничего не имеем против германского и австрийского орлов и что после войны мы великодушно вернем имперьи обоим…
— Как? — не понял Юрий.
Бобринский в восторге откинулся на сиденье.
— Им перья! — пояснил он, захлебываясь от удовольствия. — Мы вернем им перья, а себе возьмем все остальное… Правда, неплохо?
Трудолюбиво сколоченный топором каламбур, очевидно, принадлежал самому графу. Ливитин из вежливости улыбнулся. Бобринский и в корпусе не отличался особо живым умом, и эта острота еще раз убедила Юрия, что сам он мог бы не хуже Бобринского владеть вниманием общества. Однако все же болтовня графа теперь, после приглашения им на обед, не казалась только пустой и хвастливой. Значительное содержание насыщало ее. Легкий мир большого петербургского света, блестящий отсвет салонов, где министр иностранных дел высчитывает сроки войны и мира, весь этот неведомый мир близких к власти людей, больших и независимых денег впервые ощутился Юрием как нечто реальное и доступное. Таинственная жизнь особняков открывала перед ним высокие свои двери, маня и пугая. Юрию мучительно захотелось, чтоб плаванье поскорей кончилось и чтоб Бобринский не забыл своего приглашения.
Юрий уже видел себя входящим по мраморной лестнице, видел себя за обеденным столом — сдержанного, спокойного, смело играющего словами, видел себя в богатой гостиной среди людей, от одного взгляда которых зависит многое. Он поражает всех беспощадностью своих острот, меткостью суждений, свежестью мыслей (уж что-что, а в острословии Юрий даст сто очков вперед титулованной каланче!). «Кто этот остроумный гардемарин? — шепчут кругом. У этого мальчика впереди блестящая карьера…» С ним знакомятся, его наперерыв приглашают к себе, звезда светского успеха лучезарно восходит над ним… Уже неизвестная девушка с бледным тонким лицом встала перед его глазами, отдавая титул и именья его язвительному уму; уже чья-то влиятельная супруга смотрела на него через стол блестящими глазами; уже морской министр наклонился к хозяину, не сводя с Юрия пытливого старческого взора; уже распахнулась перед ним та широкая дорога выгодных связей и высоких знакомств, которая не одного мичманка довела до флигель-адъютантских вензелей и собственной кареты, — как извозчик неожиданно обернулся:
— Куда прикажете, вашсиясь?
Юрий вернулся к действительности и нашел себя на Литейном проспекте. Бобринский рядом болтал без умолку. Юрий вздохнул и полез в карман за портмоне.
— Дальше, красный дом, налево к подъезду!.. Ну, до свиданья, Бобринский, рад был иметь приятного спутника… Вы завтра пароходом? Поедемте вместе?
— Отлично, — ответил тот, протягивая руку. — Так не забудьте, Ливитин, в первый же отпуск вы обедаете у нас!
Лихач остановился у солидного подъезда; за зеркальными стеклами швейцар в ливрее гладил бороду, пышную, как у протоиерея. Бобринский мельком окинул взглядом подъезд.
— Спасибо, сговоримся еще, — сказал Ливитин спрыгивая на панель, и протянул извозчику пятирублевку. — Держи за весь конец… довезешь, куда прикажут! Бросьте, пустяки! — остановил он протестующий жест графа. Смешно, ведь один бы я все равно ехал. Салют!
Они откозырнули друг другу. Лошадь, перебрав на месте ногами, рванулась вперед.
Юрий пошел к подъезду, но вдруг остановился у витрины фотографии, внимательно рассматривая женское лицо, выставленное в центре. Неизвестно, чем привлекла его к себе эта фотография, но рассматривал он её довольно долго. За это время пролетка с Бобринским успела скрыться вдали проспекта. Тогда Юрий осторожно посмотрел ей вслед, прошел мимо подъезда с пышным швейцаром и повернул в ворота.
Неприлично гардемарину сидеть в театре выше второго яруса; невозможно выйти на улицу без белых замшевых перчаток; позорно торговаться с извозчиком; стыдно носить казенные ботинки. Таков был катехизис Морского корпуса. Юрий, поддерживая его со всем пылом вновь посвященного, со всей силой юношеского самолюбия проклинал эти ворота: гардемарин Морского корпуса и квартира во дворе были понятиями несовместимыми. Самый трюк с рассматриванием фотографий был счастливо найден Юрием в припадке жестокого отчаяния, когда однажды компания приятелей шла вместе с ним по Литейному и репутация Юрия как блестящего гардемарина готова была быть проглоченной темным зевом ожидавших его ворот.
В сотый раз проклиная ненавистный ему двор, Юрий пошел через него к подъезду в глубине. Двор был обыкновенным двором петербургского доходного дома. Какие-то дети, чахлые и пискливые, мучили посередине его кошку, привязывая ей на хвост бумажку; няньки сидели на цинковом ящике для мусора, перемывая кости хозяевам; окна квартир были открыты, разнообразный шум наполнял пятиэтажный колодец — два или три рояля перекликались с граммофоном, из чьей-то кухни летела визгливая перебранка. Полутемная лестница заставила Юрия брезгливо поморщиться: почудился ему неистребимый запах кошек, лука и черт знает чего еще. Он мысленно выругался и понес свой палаш и оскорбленное достоинство на третий этаж.
По правде говоря, на лестнице ничем не пахло, а полутьма на ней вызывалась цветными стеклами, вставленными в окна для красоты; медные дощечки солидно сияли на дверях, обитых клеенкой с фарфоровыми шляпками гвоздей, — и, будь этот подъезд на улицу, Юрий не страдал бы. Но наличие двора — пусть залитого асфальтом и вполне приличного, пусть в самом центре города, в двух шагах от Невского, — убивало в нем справедливость. Жить во дворе — пахло мещанством. Но что поделаешь со старухой, скупой к деньгам и упрямой, как ведьма?
