Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая
«Какую крепость духа надо иметь человеку, чтобы устроить поединок с медведем в берлоге», — подумал он и отметил, что Костя Урончин обладал незаурядной смелостью, силой и крепостью духа. «Таков человек из народа, которого оскорбительно всё ещё называют диким».
Ему припомнился разговор с доктором Карлом Мерком о диком образе жизни народностей Чукотки и восторженный отзыв о их самобытности художника Луки Воронина. Радищев подумал, что тунгус Костя Урончин самобытно красив, силен и даже величествен теперь и что он будет ещё краше, сильнее и величественнее, когда сбросит с себя навсегда позорную кличку «дикого» и станет равным в семье свободных народов России.
— Спасибо, друга, — с теплотой сказал Батурка, принимая от Кости Урончина выкуренную трубку, и пригласил Радищева:
— Приходи к нам в чум…
— Ты приезжай в Илимск.
— Хоросо.
Тунгусы стали собираться в дорогу. Александр Николаевич, провожая их, долго напутствовал, как должен вести себя Костя Урончин до тех пор, пока у него не срастётся кость и не будут сняты с руки лубки и повязка. Оба охотника понимающе кивали головами.
Радищев, проводив тунгусов, долго стоял на крыльце и смотрел вслед упряжке, пока она не скрылась в таёжке за поворотом дороги. Он думал о том, что история возложила на русских почётную и благородную миссию — поднять культуру отсталых народностей отечества и сделать их равными, как родных братьев.
5«…Хотя, в сущности я только эмпирик, но моя добрая воля, кажется, может отчасти возместить недостаток знаний, а ваши благодеяния дали мне возможность удовлетворить сие желание. Ящик с лекарством, почти не тронутый, теперь часто идёт в дело», — писал Александр Николаевич графу Воронцову.
Молва об его умении врачевать быстро облетела илимскую округу. К Радищеву потянулись люди отовсюду, то с одним недугом, то с другим, то с третьим. Он не отказывал никому и стремился всем оказать посильную помощь: дать лекарство, внимательно выслушать больного о недуге. Он невольно занялся врачеванием. Приобретённые ещё в годы учёбы медицинские знания он только теперь, углубляя их, смог претворить на практике и заняться полезным делом, приносящим ему огромное внутреннее удовлетворение.
Александр Николаевич решил всерьёз приобщить к этому делу и Степана, быстро перенимающего нужные знания и навык. Теперь Елизавета Васильевна часто заставала Радищева со Степаном подолгу беседующими о врачевании, о простейших способах лечения и изготовлении из трав необходимых лекарств.
— Врачевание, Степанушка, состоит не в лечении болезни, не в лечении причин её, а в лечении самого больного, — поучал при таких беседах Александр Николаевич.
— Я не помешаю, Александр? — спрашивала Рубановская.
— Садись ближе, Лизанька.
Елизавета Васильевна садилась в кресло и слушала.
— Иной раз задумаешься, — тепло и сердечно продолжал Радищев. — По теориям да книгам все болезни исцеляются, а сколько вокруг нас умирает хороших людей, и жалко станет их. Книжное лечение легко, а на практике — трудно. Иное — наука, иное — умение лечить. И тут, Степан, познание болезни — половина лечения. А чтобы узнать болезнь, допроси сначала больного: когда болезнь его посетила первый раз, вдруг ли напала, или исподтишка брала его, где выказала своё насилие…
Степан слушал Радищева, не проронив ни слова.
— Допроси, — продолжал Радищев, — в крови ли, в чувствительных жилах, в орудиях ли пищеварения или в оболочках, одевающих тело снаружи, почувствовался больному недуг. Всё, всё расспроси умело, без спешности, а потом решай. Успех врачевания в полном дознании ложа болезни, которое она определила для себя в человеке. Вот так и действуй всегда…
— А лучшее лекарство от недугов? — спросил Степан.
— Покой с умеренностью, сон и бдение в своё время… Заботы домашние и печали житейские те же болезни, удаляй их от больного…
Говоря это, Радищев взглянул на Елизавету Васильевну и заметил, что она улыбнулась. Он вспомнил свой осенний житейский недуг, который так легко вылечила в нём Елизавета Васильевна романсом Нелединского-Мелецкого, и, ответно улыбнувшись, продолжал:
— Первый рецепт для здоровья — труд, а после него хорошая еда… — и добавил: — есть и душевные лекарства врачующие тело больного…
— А как лучше пользовать лекарственные травы?
— Лекарственные травы — наше богатство, вся природа — наша аптека, — отвечал Радищев, рви ромашку — настой её от болей живота лечит, хвои зелёный от малокровия и лёгочной болезни, троелистка — аппетит в человеке поднимает, осиновая кора — озноб и лихорадку поглощает. А у тунгусов, примечал я, медвежье сало и желчь от простудного кашля помогает, жиром же смазывают они раны, признобленные места… Лекарства все хорошие, но всё же лучше предохранить человека, нежели лечить болезни. Не забывай сего во врачевании, как первую заповедь свою… Ну вот и пожалуй всё…
— И так на сегодня много, — благодарно сказал Степан.
— Надо очень много знать, Степанушка, чтобы мало-мальски уметь врачевать…
— Всего сразу не охватишь, Александр Николаич.
— Помаленьку будем приоткрывать завесу над столь добрым для людей делом…
Степан пожелал покойной ночи Радищеву и удалился из его комнаты. И когда Рубановская осталась наедине с Александром Николаевичем, она встала, подошла к нему, потрепала его поседевшие волосы, заглянула в глаза, немножко утомлённые, но приветливые.
— Я люблю твоё одушевление, — сказала тихо она. — И чем больше открываешься ты мне, тем больше и больше я люблю всего тебя…
Елизавета Васильевна в этот вечер долго проговорила с Александром Николаевичем обо всём, что у неё накопилось заветного и волновавшего её сердце.
6Незаметно потекли зимние дни, заполненные самыми различными занятиями. В комнате Радищева теперь часто раздавались голоса ребят, заучивающих уроки. Александр Николаевич стоял с указкой у таблиц то по русской грамматике, то по арифметике, изготовленных им самим, то у карт по отечественной истории или географии.
В его комнате, как в классе, сидели на скамейке несколько илимских ребят и держали на коленях особые ящички, насыпанные песком; они палочками писали буквы, слова и цифры. Позднее, с большим трудом, удалось приобрести аспидные доски с грифелями. Когда первоначальная грамота была постигнута, он стал учить ребят чистописанию, выдавая для этого бумагу и гусиные перья с чернилами.
Александр Николаевич отдельно занимался с Павликом и Аверкой, проводил с ними вместе простейшие химические опыты, подбирал минералогическую коллекцию, систематизировал гербарий.
Словом, Александру Николаевичу едва хватало времени, чтобы справиться со всеми занятиями, которых он находил всё больше и больше.
Александра Николаевича радовали события, происходящие во Франции, в центре которых стоял Жан Поль Марат, привлекавший его внимание. Читая газеты, он представлял, как по звуку набатного колокола вооружённые граждане Парижа атаковали королевский дворец Тюильри, как арестованного короля с семьёй заключили в тюрьму.
Монархия, ненавистная ему всей душой, во Франции или России — безразлично, была свергнута там, где жил и действовал Марат — пламенный трибун революции. Радищев, как завороженный, повторял мелькавшие в газетах призывные слова, обжигающие его сердце огнём радости: «Да здравствует революция».
И вот январским днём 93 года король Людовик был казнён, а позже гильотинирована Мария-Антуанетта. Граф Александр Романович Воронцов в письме сообщал о прекращении всяких сношений с Францией; расторжении торгового договора и объявлении запрета на французские товары, воспрещении французским судам появляться в русских портах. В письмо были вложены несколько номеров «Санкт-Петербургских ведомостей» с напечатанной в них клятвой отречения от революции французов, проживающих в России, и списки произнёсших эту клятву.
«Я, ниже поименованный, этой клятвой моей перед богом признаю настоящее правление тамошнее незаконным… Умерщвление короля наихристианнейшего Людовика XVI почитаю сущим злодейством».
Прочитав клятву, Александр Николаевич невольно вспомнил томского коменданта де Вильнева и, просматривая опубликованный список, не нашёл его фамилии.
Тех, кто отказывался дать подобную клятву, немедля высылали из России. Радищев представлял, что происходило в Санкт-Петербурге и в Москве, во дворце императрицы, хотя и не мог знать всего. Секретарь Екатерины Храповицкий в те дни занёс в свой дневник правдивые впечатления:
«С получением известия о злодейском умерщвлении короля французского её величество слегла в постель и больна и печальна».
Брат Пётр, редко писавший письма, сообщал ему, что известный книгоиздатель Николай Новиков арестован и заточён в крепость за печатание недозволенных книг и устройство тайных сборищ.
