Борис Изюмский - Плевенские редуты
В их 3-й роте скобелевской 16-й пехотной дивизии все были заняты устройством землянок: выкладывали камины с глиняными трубами наружу, покрывали жилье хворостом и землей, натаскивали внутрь солому.
Уже в ноябре, когда наступили устойчивые прохладные дни, в роте случилось происшествие, внесшее развлечение в однообразное течение жизни.
Егор как раз драил матушку-манерку. Любил ее, безотказную: в ней и чаю закипятишь, и баланду сваришь, и водицы притащишь. Вот в это время, когда начищал Епифанов бока манерки, сидя возле длинного костра из усохших виноградных корней, пошел по роте странный шумок.
Оказывается, какой-то турок в тумане заблудился вместе со своей кухней и привез к ним вареную фасоль.
До полусмерти напуганный повар Аббаз Мустафа, толстый, с глазами величиной в розетки для варенья, лишился языка и только в ужасе поглядывал, как быстро исчезало в солдатских котелках его добро. Вдруг в один из котелков попала пуля. Солдат, выловив ее пальцами, сказал что-то своим товарищам, и те расхохотались. Может быть, предложил за эту пулю послать пулю в большой живот Аббаза?
В действительности же Егор Епифанов, подоспевший к разбору трофея и выловивший пулю, сказал:
— Гля! Турка еще и соль прислала!
…Под вечер засел в окопах роты духовой оркестр, заиграл «Плевенский марш». Турки, недоуменно оцепенев, прекратили стрельбу, вероятно, спрашивали друг друга: чему это русские так радуются?
Когда совсем стемнело, на позициях 3-й роты — а она была ближе других к туркам — появился Скобелев. За ним казаки тащили какое-то странное сооружение: несколько сшитых вместе попон были натянуты на шесты. На материи вырезаны турецкие буквы. Транспарант этот подняли над окопом, сзади подсветили его факелом, и на темном небе ясно проступили слова: «Каре взят!».
Музыка продолжала играть. Епифанов растянул щербатый рот в довольной улыбке:
— Османа позабавим, да и нам помирать веселей!
Турки открыли бешеную стрельбу фитильными ракетами, оставляющими за собой чадный след. Но свалила транспарант прилетевшая со стоном граната.
Вслед за этим Скобелев приказал отпустить восвояси пленного турка вместе с его кухней при единственном условии: Аббаз передаст Осману в собственные руки пачку газет «Times» и «Dayly News».
В газетах этих, с подробным описанием недавних русских побед на Кавказском фронте, Скобелев синим карандашом очертил заголовки: «Поражение армии Мухтара-паши», «20 000 взятых в плен, при 30 орудиях».
Повар Аббаз Мустафа, прижав локтем пачку газет, нахлестывал коня, впряженного в кухню, все еще не веря, что ему удалось вырваться от гяуров.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Водрузив на голову лоток с рахат-лукумом, Хасан-Демержи-отлы шел главной улицей Плевны, а за ним плелся прирученный осленок Керимка. Хасан шел не торопясь, балагуря с прохожими, показывая им, как Керимка, садясь, словно собака, на задние ноги, курит сигареты; останавливал знакомых, но все время помнил, что полицейский Вылко Халчев откуда-то наблюдает за ним. Вот привязался, шайтан одноглазый с волчьей шеей! И все вопросы задает, словно карманы твои обшаривает.
Фаврикодоров поставил свой лоток на скамейку у ворот торговки Ханум и сделал вид, что пересчитывает деньги, сам же незаметно поглядел, не отцепился ли проклятый Вылко? Хасан медленно присоединял бумажные деньги — кайме к бумажным, разменную монету — махмудии, бешлыки, пари — ссыпал в мешочек и привязал его к поясу. Кажется, отцепился, соглядатай.
Осленок потерся сухоньким носом о его плечо, прося сладость, а получив ее, замер, словно сделал стойку. Керимка обладал еще одним великолепным и не свойственным его собратьям достоинством: он был молчалив.
Напротив — дом полковника Гамди-эфенди. К нему Хасан заносит иногда свой товар.
А вот из ворот вышла сама Ханум в чадре, держа на руках внучку, крохотную Фатиму.
— Ягненочек ты мой, — нежно воркует Ханум, гладя темные кудряшки девочки. — Мерхаба, — вежливо здоровается она с Хасаном.
Рядом останавливаются два турка, один — в алом ватном халате, другой — в белом шерстяном, но оба в остроконечных шапках.
Тот, что в алом халате, говорит:
— О, великолепный сосуд, наполненный доверху сладчайшим медом! Золотое дно учености и благородства!
Белый халат принимает похвалы как должное, кивками головы словно бы подтверждая справедливость сказанного.
Навстречу им едет на коне турецкий генерал, судя по заляпанным сапогам, — из редута прибыл. На паше — однобортный, на крючках, короткий казакин густо-серого цвета. На голове — малиновая феска с медной бляхой впереди. Интересно, что означает эта бляха? Из-под нее спускается к уху длинная шелковая синяя кисть. Важная персона!
— Рахат-лукум, рахат-лукум! — кричит Хасан-Демержи-оглы.
Он наклоняется, делая вид, что завязывает шнурки. Одноглазого поблизости нет.
Однажды, когда Фаврикодоров вышел за город под вечер и начал разглядывать укрепления, одноглазый, налетев на него, прошипел уличающе:
— Ты что здесь делаешь?
Хасан достал из кармана уздечку:
— Проклятые низамы украли у меня кобылу. Пожалуюсь муширу Осману… Уже и правоверных мусульман грабят!
Самое скверное в этой подозрительности Вылко было то, что Фаврикодоров теперь не мог сам выбраться даже на несколько часов из Плевны к своим, как делал это уже пять раз, а должен надеяться на передатчика сведений — Радова. Константин Николаевич составлял чертежи траншей и батарей; рисовал расположение плевенских площадей, улиц, обозначая места штаба, складов, боеприпасов. Отмечал, сколько здесь орудий горных, новых и старых. Где самые уязвимые места в обороне турок. Последняя вылазка едва не оказалась для разведчика гибельной. Он заблудился в сильном тумане около Биволяра. Шел снег вперемежку с дождем, ноги вязли в липкой грязи, болото засасывало. Константин Николаевич сорвался с кручи и, сильно ударившись затылком, потерял сознание. Пришел в себя только на рассвете и все же дополз до села Рыбина.
Но испытывать судьбу больше не следовало, требовался связной оттуда, от русской армии, об этом Фаврикодоров просил и через своего лазутчика македонца Николу Стерия, и через плевенцев Сарыгеоргиева, Макова. Илия Перванов и Некулай Петраки, кажется, на подозрении у Халчева.
«Насколько все же легче мне было волонтером на бастионах Севастополя, чем сейчас здесь… — невесело думал Константин Николаевич, шагая с Керимкой. — Нельзя оставаться самим собой даже во сне. Не дай бог, заговоришь по-русски».
Да, он безупречно знал молитвы, приемы омовений… Но ошибись в чем-то на йоту, и они изрежут на куски.
Фаврикодоров тяжело вздохнул, ему так ясно представился их домик в Кишиневе, на улице в каштанах. Сидят на скамеечках женщины у калиток… Тротуары, в вечер жаркого дня, облиты водой из ведер… А сам он безмятежно стоит на пороге своей лавчонки с окном, укрытым полосатым тентом. Не странно ли — за все время, что он здесь разузнавачом, — ни Артамонов, ни Радов не предложили ему и копейки. Он, конечно, о деньгах напоминать не станет, но обидно, что уплывают собственные последние сбережения… Хотя, есть о чем тужить! Целым бы остался…
* * *Жизнь Плевны с каждым месяцем все более мертвела. Если после первого и второго штурмов еще были оживленные базары, ночные шантаны, слышалась в городе зурна, попивали шербет турки и устраивали скачки — кушию, то после третьей Плевны город превратился в огромный лазарет. Когда же к русским перешел Горный Дубняк, Плевна стала походить на умирающего от голода и стужи. Черты обреченности, отчаянной безнадежности выступали все явственнее.
Умерли фонтаны и сады. Город рано погружался во мрак, потому что не было фитилей, масла. Оцепенели, обезлюдели улицы, не слышался смех, окоченело стыли дома с выбитыми стеклами, с трупами на подворье.
Еще четыре месяца тому назад, когда заскочили сюда ненадолго казаки Афанасьева, в Плевне было тысяч восемнадцать жителей, причем более половины из них — болгары. А теперь, в этом граде на мертвецах, едва ли наберется тысяча болгар. За счастье считали, если доставали кукурузные кочерыжки, чтобы разварить их в воде. По утрам низамы плетками гнали болгар на земляные работы, рубку деревьев для укреплений и оттуда многие не возвращались: попадали под обстрел, сваливались от истощения.
На прошлой неделе Фаврикодоров и сам пережил страшную ночь, после которой совсем поседел. Высмотрев, где поставлены орудия у Витовского моста, он, уже в темноте, верстах в трех от города, свалился в какую-то яму. Не сразу понял, что это за жидкая масса, словно болото, у него под ногами. Зажег спичку и едва не лишился сознания: глубокая яма с отвесными, скользкими стенами была набита трупами. Миллионы червей копошились на них и уже взбирались на Фаврикодорова. В нос ударил тошнотворный гниющий запах. «Спокойно, севастополец», — приказал он себе. Чтобы привести в порядок нервы, закурил, но трупный газ, смешавшись с табачным дымом, стал душить. Тогда, набрав сырую землю в платок, Константин Николаевич стал дышать через нее. Он простоял в яме до утра, пока подводчики, привезшие новые трупы, не вытянули его оттуда. Увидев лоток, один из могильщиков загоготал:
