Борис Изюмский - Плевенские редуты
Когда есаул Афанасьев приглушенно скомандовал: «Справа — по три…», командир полка, налетев на него коршуном, зашипел:
— Что вы поете?! Ну что вы поете?! Думаете, на параде?
В конце эскадрона шли кони светлой масти, чтобы пехота видела их ночью. Она проходила где-то рядом, шелестела команда:
— Третья рота, не оттягивай…
Издали доносился волчий вой. Выползла окровавленная луна, осветила дорогу с шевелящейся темной массой людей, густой лес вдали, холмы с пологими скатами. В этом лесу казаки и спешились.
После бесславного возвращения с полдороги на Бухарест Суходолов обнаружил свой полк в резерве и был посажен на губу. Обидно, конечно, но что заслужил, то заслужил. Сейчас Суходолов прислушался: рядом раздавалась тихая болгарская речь. Как понял Алексей, то была конная сотня болгар, о которой рассказывал ему Стоян Русов в полевом госпитале.
Стоян подбежал к Алексею неведомо откуда.
— Алъоша, брат, — стеснительно обнял.
Из того, о чем говорил Русов, Суходолов уловил слова: «гняв», «настопление», «освобождение».
— Слухай, — тихо, почти на ухо, спросил Алексей, вдруг вспомнив непонятную фразу Кремены, которую она повторила при расставании, — что это: «Аз ще те чакам»?
Стоян улыбнулся в темноте. Похоже, его друг влюбился в болгарку:
— О-о-о… Хорошо… хубаво… Ждать… Будет ждать.
В небе набухал рассвет. Вдали неясными громадами проступали турецкие укрепления.
* * *Неприятельская конница — сотни две — вывернула из-за редутов. Прозвучал казачий сигнал «рассыпка» — приказ строить лаву.
Есаул Афанасьев, выхватив шашку, подал условный сигнал своим крайним и самым пылким взводам — разом ударить по флангам турецкой конницы.
«В карьер! — прокричала труба. — Скачи, лети, стреляй!»
— Со-о-тня! Пики к бою! Шашки вон! В атаку — марш!
Пехота приободрилась:
— Ну, донилычи выручат!
Так называли они донских казаков. Знали: есть у донцов неписаное правило — сам погибай, а пехоту выручай. Из уст в уста передавали рассказ, как два казака спасли раненного в плечо солдата: подставили по стремени, и так он мчался меж двух коней. А другой казак, охраняя денежный мешок батальона, не шелохнувшись, продолжал стоять под артиллерийским обстрелом. Снаряды рвались вокруг него, а он только надвинул папаху ниже на лоб.
…Сотня с гиком стремительно вынеслась на врага вогнутой подковой, с пиками наперевес.
Быстрец не боялся свиста пуль, звуков трубы, грохота артиллерии. Барабанный бой только взбудораживал его, он стлался над землей. Алексей, почти не отделяясь от седла, наклонил туловище вперед. Губы его сузились, ноздри раздулись, глаза приобрели стальной оттенок.
Перед глубокой рытвиной Быстрец весь поджался, словно собрал спину, уши прижал и — одним скоком перемахнул через рытвину.
Сшиблись две волны. Хряст, конское ржание, удары шашек о кость, натужный хрип — пика пробила грудь.
Суходолов клинком рубанул слева. Турок клюнул шею своего коня и повалился наземь. Метался по вязкому полю каурый конь без всадника. Алифан Тюкин погнался за трофеем.
Снова раздается звук трубы: «Соберитесь, сомкнитесь, всадники ратные…». Лава, разорвавшись, поворачивает назад, повинуясь сигналу «сбор к маяку», подскакивает к цветному значку есаула Афанасьева. Санитары на носилках из пик несут с поля тяжелораненых казаков.
Суходолов взмок, тяжело дышит, но невредим. Только завязла пуля в черной смушке папахи, возле алого выкида, царапнула у плеча куртку турецкая сабля, чиркнув по коже портупеи, да едва держался на нитке погон. Вот и всех делов.
Но беда подкралась иная — на крупе Быстреца обнаружил Алексей рубленую рану. Суходолов сдвинул с затылка коня оголовье узды, провел рукой по легкой шерсти за ушами.
Есаул, увидев эту рану, приказал Суходолову вести коня в конский лазарет, а остальным протрубили: «Построить лаву уступами!». Казаки снова поскакали в атаку. Уже издали видел Суходолов, как вскоре они спешились, отдали пики и поводья коноводам, залегли с ружьями на гребне, ожидая приближения низамов. Коноводы упрятали коней в роще, а пики положили шагах в десяти впереди собственных коней, острием вперед.
…Быстрец медленно, через силу шел рядом. Алексею было нестерпимо жаль его. «Лучше б меня маненько зацепило, — думал он, — разве ж другого такого найдешь?»
Конь был на редкость самоотвержен, не щадил себя, если требовалось взять ров, насыпь, проскакать бешеным галопом. До последнего выкладывался, на совесть. Теперь, если издохнет, выдадут свидетельство на сорок один рубль — и покупай одра.
В конском лазарете было десятка три коней с рваными, резаными, колотыми ранами, остро пахло конским потом, мочой и карболкой. Быстрецу обмыли водой с уксусом рану, удалили из нее куски шерсти от потника, перевязали. Конь терпеливо разрешал все это делать, только страдальчески поглядывал на хозяина да нервная дрожь перекатывалась под кожей на крупе.
Алексею на время пришлось оставить Быстреца в лазарете, а себе присмотреть нового в полковом конном запасе. Он сначала хотел было взять вороную кобылу-трехлетку, но в конце концов выбрал резвого мохнатого жеребчика, очень похожего на алифановского Куманька, только крапчатого.
* * *Гвардейцы-измайловцы идут в атаку на редут стройными колоннами. Впереди роты офицер с саблей наголо командует:
— Равнение на пра-во! В ногу! Левой! Левой!
До редута версты две беззащитности: ни единого куста, ни единой складки местности.
Падают скошенные шеренги.
— Левой! Левой!
Взяты первые ложементы. Вот глубокий ров, вал. Молодой генерал Василий Николаевич Лавров — широколицый, широкогрудый — с клинком в руках бросается вперед:
— Ура!
Солдаты бегут за ним.
Пуля ранит генерала в левую руку. Он остается в строю, кричит:
— Приготовить лестницы!
Вторая пуля — в грудь — валит его наземь.
Маленький лопоухий барабанщик Колпаков, подползая к Лаврову, шепчет, глядя на него круглыми испуганными глазами:
— Вас ранило?
Лавров молчит. На шинель барабанщика падает на излете горячий осколок гранаты. Он стряхивает осколок, как жука, снимает шинель, кладет на нее генерала и, выбиваясь из сил, оттаскивает в безопасное место.
Здесь к барабанщику ящеркой подползает мальчишка-болгарин, тоже лопоухий, года на три младше его. Протягивая Колпакову флягу с водой, говорит:
— Пей!
Неподалеку стало валиться из рук убитого Самарское знамя. Подскакавший Стоян Русов на ходу подхватил его, передал ополченцу с перевязанной головой, а сам помчался в гущу боя. Не успел достичь свалки, как под ним пал конь.
Прежде видя, как это делают казаки, Стоян залег за труп коня, продолжал стрельбу.
В это время командир 23-го Донского казачьего полка отправил коноводов с лошадьми на выручку пехоты.
Головная рота 4-й стрелковой бригады села на этих коней позади казаков, под убийственным огнем достигла ложементов и, «свалившись» наземь, в рукопашной схватке овладела редутом.
Внутри редута начался пожар.
…Генерал Лавров очнулся. Сделав над собой страшное усилие, приоткрыл глаза, попросил Колпакова и лежащего рядом с ним солдата:
— Поднимите носилки! Я хочу видеть… своих детей… победителями… Отнесите… меня туда.
Его, уже мертвого, внесли на редут.
На десятый час боя начальник Горно-Дубнякского гарнизона мужественный Ахмед-Хивзи-паша, унимая кровь из раны в боку, приказал своему санитару сделать из нижней рубашки белый флаг и выставить его.
…Гурко сидел на высоком, с могучей грудью, буланом коне. Огненная борода генерала словно светилась, стекала пламенеющими струями, грубо высеченное лицо застыло. У ног коня положили плененное, в лохмотьях, знамя. Провели мимо человек пятьдесят турецких офицеров, среди них было много раненых.
— Раненых — на перевязочный, — приказал Гурко конвойным густым, осевшим голосом, — вещей не трогать.
Дал шпоры коню.
…Часом позже было занято Плевно-Ловченское шоссе. Придавленный семичасовым артиллерийским огнем, пал Телиш.
Тотлебенский капкан с лязгом наглухо защелкнулся.
Посланные к Осману с предложением о сдаче парламентеры Тотлебена принесли ответ: «Я еще не выполнил всех условий, требуемых военной честью, и не могу покрыть позором имя оттоманского народа».
«Тем хуже для тебя, тем хуже», — пробормотал Тотлебен, и лицо его стало беспощадным.
* * *В конце октября обрушились дожди, заливая окопы. Дизентерия сотнями уносила людей. В лазаретах все больше умирало от гангрены. Резкие переходы от дождя к морозу, от снега к оттепели были губительны.
Но Егор Епифанов поддел телогрейку под шинель, навернул теплые портянки и чувствовал себя неплохо. Вот только с табаком хреново: скручивал «козьи ножки» из сушеной травы и чая.
