Генрих Йордис фон Лохаузен - Верхом за Россию. Беседы в седле
Нас торопит необходимость придать форму хаосу перед собственной дверью. Сделать правдивыми вещи, о которых думали с давних пор тысячу раз, десять тысяч раз, которые напрашиваются каждому, кто поворачивал взгляд на восток и которого этот восток очаровывал, так же, как когда-то прерия захватывала дух пионеров запада, и как раз теми же троекратными чарами: жаждой приключений, радостью от неограниченно предоставляющихся им возможностей и захватывающей широтой пространства. Каждому великому народу однажды достается ключевое слово, однажды выпадает шанс вырасти выше самого себя. Если он последует за призывом и выполнит свою задачу, то он приобретет — для совершенного завершения самого себя — свой собственный стиль. Если мы однажды будем жить от Северного моря до пограничных гор Китая, если мы проникли вглубь России а ширь России проникла в нас, тогда мы станем каркасом этой гигантской империи, и мы будем нести там ответственность. Поэтому мы скачем здесь. Не только за Германию, но и за Россию, и за Россию в не меньшей мере. Конечно, если мы потерпим поражение, тогда упаси Бог; нас, Европу и все разнообразие этого мира. Потому что тогда мир должен будет стать одним и сделанным только по одному образцу: одинаковым человечеством от полюса до полюса. Этого хотят в Кремле и этого хотят на Манхэттэне, хоть и с очень различными знаками: «american way of life» здесь‚ «бесклассовое общество» там, но в обоих случаях вечное единообразие.
— Поймем ли мы, наконец, — воскликнул всадник на рыжей лошади, — чего это столетие, эта война, вызов нашей истории требуют теперь от нас, что мы должны разжечь? Это же не меньше, чем революция самоопределения, эта давно назревшая революция народов против государств, против произвола постоянно навязываемого им насилия. Если даже не будет ничего другого, то даже одно это оправдывает то, что мы дважды выстрелили здесь первыми, что мы спустили лавину этой войны.
— Нам вовсе не нужно было и спускать ее, — прервал его едущий на вороном коне, — в противном случае она обрушилась бы на нас самих. Наше двукратное нападение здесь на востоке было самообороной. Мы были окружены. Где бы мы ни начинали, мы наталкивались на ощетинившиеся оружием армии, в большинстве случаев уже в полной готовности к нападению. Поляки надеялись, что через десять дней будут в Берлине. Представление о предстоящей войне против Германии воодушевляло их. Это был единственный народ в Европе, который радовался ей и приветствовал ее с чрезмерным воодушевлением, как будто бы мы жили еще в четырнадцатом году. И то же самое здесь, не радость, но…
— Здесь совсем не то же самое! — прервал всадник в середине. — Поляки сами с удовольствием сразу бы напали на нас, по собственной инициативе, если бы Англия и Франция не удерживали их, они же хотели именно из-за Польши объявить нам войну — и тем самым, как они думали, войну справедливую. Но для этого мы должны были атаковать первыми, и мы сделали им приятное, когда поляки — несмотря на отчаянные попытки Хендерсона — просто больше не появились за столом переговоров. В отличие от поляков эти здесь, хотя и намного превосходили нас по живой силе и вооружению, но — как мы обнаружили сразу после перехода их границы — просто были пока еще далеко не готовы к давно запланированному нападению, их развертывание еще не было закончено.
Так что мы как раз опередили их, вероятно, на дни, вероятно, на недели, едва-едва на часы, как англичан в Норвегии. В любом случае мы были быстрее. Так мы могли захватить их врасплох еще в ходе их развертывания, настоящий превентивный удар. Они с удовольствием сделали бы то же самое с нами, но мы выиграли гонку. Потому мы могли уничтожать их, окружением за окружением, одну армию за другой, пока зима не задержала нас. Но тем самым наш первый козырь — победа во всех начальных сражениях — был уже отыгран, а второй, решающий для исхода войны, так до сих пор и не последовал за ним. Это должно было произойти уже давно, и если это не случится очень скоро, то время больше не будет работать на нас. Оно не работало нас уже этой зимой. Эта зима обошлась нам дороже, чем им, ведь нас послали сюда, что уже само по себе достаточно невероятно, без зимней одежды. Подобное легкомыслие сломало шею Великой армии Наполеона, а нам нет. Мы не отступили, и, по крайней мере, у нас была еда. Но я не хотел бы подсчитывать тех, кто замерз раненым, часто на санях по пути в лазарет. Десятки тысяч! Вы не пережили этого на себе, вас тут тогда не было, вы появились только весной.
Да, мы снова маршируем вперед, но о многом ли это свидетельствует? Страна раскрывается перед нами все шире и шире, и пути назад становятся длиннее и длиннее. Перед нами лежат еще более пяти тысяч километров не захваченного расстояния, и лишь тысяча километров — за нами. Даже если бы мы когда-нибудь завоевали бы все это, мы никогда не смогли бы это удержать. Для этого нас слишком мало. Мы никогда не могли бы справиться с этим без помощи самих людей из этой страны. Превратить врага в друга, сделать противника союзником, это искусный фокус, это премудрость, это тайна ведения войны в большом пространстве. Сотни тысяч их мы уже давно заперли в лагерях в нашем тылу, сотни тысяч, готовых сражаться рядом с нами и переманивать к нам их еще не перешедших на нашу сторону товарищей. Но им этого не позволяют. Не хотят русского, не хотят украинского оппозиционного правительства, не хотят прокричать на ту сторону слова, которые могли бы взорвать всю структуру Красной армии, всего Советского Союза, слова о предстоящем создании русской и украинской освободительной армий, слова о скором окончании их рабства, об ожидающемся разделе их земли и о будущем свободном самоуправлении. Их земляков — тех, кто на нашей стороне — не допускают к звуковещательным станциям. Они могли бы совершать чудеса, но им не дают. Мы остаемся немыми там, где с помощью слов могли бы сохранить так много жизней. Но, похоже, что те хотят продолжать и дальше в том же духе, как это было до сих пор.
— Кто эти «те»? — спросил теперь всадник на вороном коне.
— Не мы, — последовал ответ, — не армия, не генеральный штаб, не Люфтваффе, не военно-морской флот, не родина. Некоторые там мечтают о чудо-оружии, но на самом деле чудо-оружием могли бы стать только народы там и их солдаты на нашей стороне. Ничего другого не существует.
— Веление времени?
— Даже больше: исполнение более высокой миссии. Оправдание всех взаимно принесенных жертв и наше спасение.
— Спасение?
— Да, спасение. Подумайте: против них мы никогда не сможем действительно победить их страну, для этого она слишком велика, только с ними. Зато они, наоборот, вполне могли бы сделать это — чего мы не сможем здесь — с нашей в тридцать раз меньшей Германией. Если мы не сделаем быстро то, что от нас срочно требуется, то следующий ход за ними, они будут отныне диктовать нам закон действия. Их много. За ними беспредельное пространство, они более выносливы, хотя, пожалуй, настоящими победителями окажутся отнюдь не они, и даже не их хозяева в Кремле. Возможно, победителями будут другие. У тех тогда была бы только слава — слава, во всяком случае — за то, что они таскали каштаны из огня. Деньгам, а они и будут тогда настоящим победителем, никакая слава не нужна. Они хотят только власти, по возможности более незаметной и скрытой, действующей только на заднем плане, но при этом как раз последней решающей власти, власти, эксплуатирующей каждый народ и каждую квадратную милю этой земли.
Прежде всего для укрепления этой власти тоже ведется война против нас, в этот раз, как и в прошлый. Гинденбург якобы однажды сказал после той войны, что мистер Барух выиграл войну против него и Людендорфа. Он вовсе не сказал «маршал Фош» или «генерал Першинг». Они были в конечном счете только инструментами: он сказал именно «мистер Барух». Уже тогда мы мешали тем силам. Уже весной 1914 года тогдашний архиепископ Нью-Йорка, приехавший на созванный тогда в Лурде евхаристический конгресс, высказался, что «подготовленная теперь война является войной банков против династий, ведь международный капитал не может больше терпеть, что другие власти перечеркивают его планы».
Только в самом тесном кругу архиепископ мог сказать что-то в этом роде. Один из них случайно проболтался, якобы это был поляк. То, что он кому-то рассказал, попало, вышло, в конечном счете, из церковного круга, и стало известно людям, которые посчитали это высказывание достаточно интересным, чтобы записать его. Если даже архиепископ вовсе не произносил этого или произносил его немного иначе, это высказывание во всяком случае было хорошо, даже очень хорошо придумано. Вряд ли можно лучше и так же кратко отобразить определенную подоплеку прошедшей мировой войны.
— Под «династиями», — произнес ехавший на вороном коне, — архиепископ понимал, очевидно, только тогда еще мощные: Габсбургов, Гогенцоллернов, Романовых, носителей прежнего «Священного союза». Но деньги несвятые, уравнивающие, безбожные…
