Александр Дюма - Красный сфинкс
Первой мыслью сурового монаха было отказаться от предложения привратницы. Но, подумав, что таким способом можно быстрее и надежнее прийти к цели, он сказал:
— Хорошо, отведите меня в келью госпожи де Коэтман.
Привратница сделала шаг назад.
— Господи Иисусе! — воскликнула она, осеняя себя крестным знамением. — Какое имя вы произнесли, ваше преподобие?
— По-моему, это имя одной из ваших заключенных!
Привратница не отвечала.
— Что, та, которую я хочу видеть, умерла? — спросил кардинал не слишком уверенным голосом, ибо боялся получить утвердительный ответ.
Привратница по-прежнему хранила молчание.
— Я вас спрашиваю, умерла она или жива? — настаивал кардинал, и в голосе его начинало чувствоваться нетерпение.
— Она умерла, — прозвучал в темноте голос, донесшийся из-за решетки, преграждавшей путь внутрь монастыря.
Кардинал устремил пристальный взгляд в ту сторону, откуда шел голос, и различил в потемках человеческую фигуру: это была другая монахиня.
— Кто вы такая, чтобы так категорически отвечать на вопрос, адресованный вовсе не вам?
— Я та, кому надлежит отвечать на вопросы этого рода, хотя ни за кем не признаю права мне их задавать.
— Ну, а я тот, кто задает их, — ответил кардинал, — и на них волей-неволей приходится отвечать.
И, повернувшись к застывшей в молчании привратнице, он приказал:
— Принесите свечу!
В этой интонации невозможно было ошибиться: то был твердый и повелительный голос человека, имеющего право приказывать.
Поэтому привратница, не ожидая подтверждения полученного приказа, пошла к себе и тотчас вернулась с зажженной восковой свечой.
— Приказ кардинала, — произнес мнимый капуцин, доставая и развертывая спрятанную на груди бумагу, на которой под несколькими строчками текста видна была большая печать красного воска.
Он протянул бумагу настоятельнице; та взяла ее сквозь прутья решетки.
Одновременно привратница тем же способом просунула свечу, и настоятельница смогла прочитать следующие строки:
«По приказу кардинала-министра предписывается от имени власти светской и духовной, от имени государства и Церкви отвечать на все вопросы, каковы бы они ни были и чего бы ни касались, заданные подателем сего, и дать ему возможность увидеться с той заключенной, которую он назовет.
Сего 13 декабря года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа 1628-го.
Арман, кардинал Ришелье».
— Перед подобным приказом, — сказала настоятельница, — мне остается только склониться.
— Тогда будьте добры приказать сестре-привратнице уйти к себе и запереться.
— Вы слышали, сестра Перпетуя? — произнесла настоятельница. — Повинуйтесь.
Сестра Перпетуя поставила подсвечник на верхнюю из ступенек, ведших к решетке, вернулась к себе и заперлась.
Кардинал приказал носильщикам отойти с портшезом к наружной двери и быть готовыми явиться по первому зову.
Тем временем настоятельница отперла решетку, и кардинал вошел в приемную.
— Почему вы сказали, сестра моя, — спросил он строгим голосом, — что госпожа де Коэтман умерла, тогда как она жива?
— Потому, — ответила настоятельница, — что я считаю мертвым любого, кто решением суда лишен общества себе подобных.
— Общества себе подобных, — возразил кардинал, — лишены лишь те, кто лежит под могильным камнем.
— Могильный камень укрыл и ту, о ком вы спрашиваете.
— Камень, замуровавший живого человека — не могильный камень, а дверь тюрьмы; любая тюремная дверь может отвориться.
— Даже в том случае, — спросила монахиня, пристально глядя на капуцина, — если постановление Парламента предписывает, чтобы эта дверь осталась закрытой навечно?
— Нет суда, к коему не могла бы вернуться справедливость, а меня Господь послал на землю, чтобы судить судей.
— Есть лишь один человек во Франции, кто может говорить так.
— Король? — спросил монах.
— Нет, тот, кто ниже его по положению и выше его по гениальности: монсеньер кардинал Ришелье. Если вы кардинал собственной персоной, то я подчинюсь; но мои инструкции настолько точны, что я буду противиться любому другому.
— Возьмите свечу и проводите меня к могиле госпожи де Коэтман, что в глубине двора, в левом углу. Я — кардинал.
Говоря это, он сбросил капюшон, и стала видна его голова, производившая на тех, кто видел ее в некоторых обстоятельствах, такой же эффект, как голова древней Медузы.
Настоятельница на мгновение застыла, парализованная не столько полученным отпором, сколько изумлением; потом с тем слепым повиновением, какое вызывали приказы Ришелье у тех, кому они были адресованы, взял подсвечник и пошла вперед, сказав:
— Следуйте за мной, монсеньер.
Ришелье пошел следом. Они вышли во двор.
Ночь была тихая, но холодная и мрачная; на темном небе светили звезды, и мерцание их указывало на близость зимних холодов.
Пламя свечи поднималось вертикально к небу, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра.
Свеча образовала вокруг капуцина и монахини круг света, перемещавшийся вместе с ними, поочередно освещая предметы, к которым они приближались, и погружая в тень те, что оставались позади.
Наконец стала различимой круглая постройка, похожа на арабское марабу; посредине, на высоте человеческой груди, виднелась квадратная черная дыра: это было окно. Подойдя ближе, можно было увидеть, что оно зарешечено, и прутья этой решетки расположены так близко, что меж ними едва проходит кулак.
— Здесь? — спросил кардинал.
— Здесь, — ответила настоятельница.
Когда они подошли ближе, кардиналу показалось, что он видит мертвенно-бледное лицо и две бледные руки вцепившиеся в прутья решетки; потом они исчезли в темноте этого склепа.
Кардинал приблизился первый и, несмотря на отвратительны запах, исходивший из этой могилы, в свою очередь прильнул к прутьям решетки, чтобы попытаться заглянуть внутрь.
Там царил такой мрак, что кардинал мог различить лишь два блестящих огонька, похожих на глаза дикого зверя.
Он отступил на шаг, взял из рук настоятельницы свечу и просунул ее сквозь решетку внутрь помещения.
Но воздух в нем был так смраден, плотен, так насыщен миазмами, что пламя свечи, оказавшись в нем, побледнело, уменьшилось и готово было угаснуть.
Кардинал вытащил свечу обратно; на свежем воздухе пламя вновь ожило.
Тогда, чтобы одновременно очистить воздух и осветить внутренность этого склепа, кардинал поджег бумагу с подписанным им приказом — теперь она была уже не нужна, коль скоро он открыл свое имя, — и бросил сквозь решетку пылающую бумагу.
Несмотря на спертый воздух, света на этот раз оказалось достаточно, чтобы кардинал смог увидеть у противоположной стены фигуру, сидящую на корточках, уперев локти в колени, а подбородок — в сжатые кулаки; женщина была совсем голой, если не считать обрывка ткани, покрывавшего ее от пояса до колен; на плечи ей падали волосы, и концы их стлались по влажным плитам пола.
Женщина была мертвенно-бледна, ужасна на вид; дрожа от холода, она смотрела впалыми, остановившимися, почти безумными глазами на монаха, явившегося к ней, в ее ночь.
При каждом выдохе из груди ее вырывались стоны, тяжелые, как дыхание агонизирующего. Боль была столь давней и постоянной, что жалобы превратились в монотонный и горестный хрип.
Кардинал, малочувствительный к чужой боли и даже к своей собственной, при этом зрелище содрогнулся всем телом и обратил грозный, упрекающий взгляд на настоятельницу. Та пробормотала:
— Таков был приказ.
— Чей приказ?
— Суда.
— Каков текст приговора?
— В нем говорилось, что Жаклина Ле Вуайе, именуемая маркизой де Коэтман, жена Исаака де Варенна, должна быть заточена в каменный мешок, куда никто не сможет проникнуть; питанием ей должны быть хлеб и вода.
Кардинал провел рукой по лбу.
Затем, приблизившись к зарешеченному окну и, следовательно, к каменному мешку, где вновь воцарилась тьма, он, обращаясь в ту сторону, где видел бледную фигуру, спросил:
— Это вы Жаклина Ле Вуайе, госпожа де Коэтман?
— Хлеба! Огня! Одежды! — откликнулась заключенная.
— Я спрашиваю, — повторил кардинал, — это вы Жаклина Ле Вуайе, госпожа де Коэтман?
— Я хочу есть! Мне холодно! — голос женщины сорвался на мучительное рыдание.
— Ответьте сначала на вопрос, который я задал, — настаивал кардинал.
— О, если я вам скажу что я — та, кого вы назвали, вы бросите меня умирать с голоду; вот уже два дня как обо мне забыли, несмотря на мои крики.
Кардинал вновь посмотрел на настоятельницу.
— Приказ! Приказ! — бормотала она.
— Приказ гласил: давать лишь хлеб и воду, — возразил кардинал, — а не оставлять ее умирать с голоду.
