Александр Дюма - Красный сфинкс
— Это был убийца?
— Да, но я этого не знал. Король был без охраны. Сначала он сказал, что навестит заболевшего господина де Сюлли; потом на улице Сухого Дерева передумал и велел ехать к мадемуазель Поле, сказан, что хочет попросить ее заняться воспитанием его сына Вандома, имевшего скверные итальянские вкусы.
— Продолжайте, продолжайте, — настаивал кардинал. — Здесь важно не упустить ни одной детали.
— О монсеньер, мне кажется, я все еще там. День был великолепный, время — примерно четверть пятого. Хотя Генриха Четвертого узнали, никто не кричал «Да здравствует король!»: народ был печален и недоверчив.
— Когда выехали на улицу Бурдонне, господин д’Эпернон, кажется, отвлек чем-то короля?
— Ах, монсеньер, — проговорил Латиль, — похоже, вы знаете об этом столько же, сколько я!
— Наоборот, я сказал тебе, что ничего не знаю. Продолжай.
— Да, монсеньер, он дал ему какое-то письмо. Король стал читать и не замечал уже, что происходит вокруг.
— Именно так, — прошептал кардинал.
— Примерно на трети улицы Железного ряда столкнулись повозка с вином и воз с сеном. Возник затор; наш кучер принял влево, и ступица колеса почти коснулась стены кладбища Невинноубиенных. Я прижался к дверце, опасаясь быть раздавленным. Карета остановилась. В эту минуту какой-то человек вскочил на уличную тумбу, отстранил меня рукой и, минуя господина д’Эпернона — тот отклонился, словно для того, чтобы пропустить руку убийцы, — нанес королю первый удар. «Ко мне! Я ранен!» — крикнул король и поднял руку с зажатым в ней письмом. Это облегчило убийце второй удар. И он был нанесен. На сей раз король издал лишь вздох и умер. «Король только ранен! Король только ранен!» — кричал д’Эпернон, набросив на него свой плащ. Дальнейшего я не видел: я в это время боролся с убийцей, держа его за кафтан, а он ударами ножа изрешетил мне руки. Я выпустил его лишь после того, как увидел, что его схватили и крепко держат. «Не убивайте его, — кричал господин д’Эпернон, — отведите его в Лувр!»
Ришелье прикоснулся к руке раненого, прервав его вопросом:
— Герцог кричал это?
— Да, монсеньер; но убийца был уже схвачен, и не было никакой опасности, что его убьют. Его потащили в Лувр. Я шел следом. Мне казалось, что это моя добыча, Я указывал на него окровавленными руками и кричал:
«Вот он, тот, кто убил короля!» — «Который? — спрашивали меня. — Который? Вот этот? Тот, что в зеленом?»
Люди плакали, кричали, угрожали убийце. Королевская карета не могла двигаться — так велик был нагiлыв народа кругом. Перед королевской кладовой я увидел маршала д’Анкра. Какой-то человек сообщил ему роковую новость, и тот поспешно вернулся во дворец. Он поднялся прямо в апартаменты королевы, распахнул дверь и, никого не называя по имени, словно она должна была знать, о ком идет речь, прокричал по-итальянски: «E Ammazzato»
— «Убит», — повторил Ришелье. — Все это полностью сходится с тем, что мне докладывали. Теперь остальное.
— Убийцу привели и поместили в особняке Рец, примыкающем к Лувру. У двери поставили часовых, но закрыли ее не полностью, чтобы любой мог войти. Я находился там же, считая, что этот человек принадлежит мне. Я рассказывал входящим о его преступлении и о том, как все произошло. В числе посетителей был отец Котон, духовник короля.
— Он пришел туда? Вы уверены?
— Да, пришел, монсеньер.
— И говорил с Равальяком?
— Говорил.
— Слышали вы, что он ему сказал?
— Да, конечно, и могу повторить слово в слово.
— Так повторите.
— Он сказал ему отеческим тоном: «друг мой…»
— Он назвал Равальяка своим другом!
— Да, и сказал ему: «друг мой, остерегитесь причинить беспокойство порядочным людям».
— А как выглядел убийца?
— Совершенно спокойным, как человек, чувствующим надежную поддержку.
— Он остался в особняке Рец?
— Нет, господин д’Эпернон взял его к себе домой, где тот оставался с четырнадцатого по семнадцатое. Так что у герцога было сколько угодно времени, чтобы видеть его и говорить с ним в свое удовольствие. Только семнадцатого убийцу препроводили в Консьержери.
— В котором часу был убит король?
— В двадцать минут пятого.
— А когда о его смерти узнали парижане?
— Только в девять часов. Правда, в половине седьмого провозгласили королеву регентшей.
— Иностранку, все еще говорящую по-итальянски, — с горечью произнес Ришелье, — австриячку, внучатую племянницу Карла Пятого, кузину Филиппа Второго, то есть ставленницу Лиги. Но закончим с Равальяком.
— Никто не сможет лучше меня рассказать вам, как все происходило. Я покинул его только на эшафоте, возле колеса. У меня были привилегии, вокруг меня говорили: «Это паж господина д’Эпернона, тот самый, что задержал убийцу», женщины целовали меня, мужчины исступленно кричали «Да здравствует король!», хотя тот умер. Народ, вначале спокойный и как бы оглушенный этой новостью, стала охватывать безумная ярость. Люди собирались перед Консьержери и, не имея возможности забросать камнями убийцу, забрасывали камнями стены тюрьмы.
— Он так никого и не назвал?
— На допросах — нет. На мой взгляд, было ясно, что он рассчитывает на спасение в последнюю минуту. Однако он сказал, что ангулемские священники, к которым он обратился, признавшись, что хочет убить короля-еретика, дали ему отпущение грехов и не только не отговорили его от этого замысла, но добавили к отпущению ковчежец, где, по их словам, хранится кусочек истинного креста Господня. Когда при нем на заседании суда этот ковчежец открыли, в нем не оказалось ровным счетом ничего. Люди, слава Богу, не осмелились сделать господа нашего Иисуса соучастником подобного преступления.
— Что сказал он при виде этого обмана?
— Он ограничился словами: «Ложь падет на лжецов».
— Я видел, сказал кардинал, — выдержку из опубликованного протокола. Там было сказано: «То, что происходило во время допроса с пристрастием, является тайной королевского двора».
— Я не был на допросе с пристрастием, — отвечал Латиль, — но я был на эшафоте рядом с палачом. Суд приговорил убийцу к пытке раскаленными клещами и четвертованию, но этим дело не ограничилось. Королевский прокурор господин Лагель предложил добавить к четвертованию расплавленный свинец, кипящие масло и смолу в смеси с носком и серой. Все это было принято с воодушевлением. Если бы казнь поручили народу, дело закончилось бы быстро — через пять минут Равальяк был бы растерзан в клочья. Когда убийца вышел из тюрьмы, чтобы отправиться на место казни, поднялась такая буря яростных криков, проклятий, угроз, что лишь тогда ему стало понятно, какое преступление он совершил. Взойдя на эшафот, он обратился к народу и жалобным голосом попросил о милости: дать ему, кого ждут такие страдания, утешение в виде «Salve Regina».
— И это утешение было ему дано?
— Как бы не так! Вся площадь в один голос проревела: «Проклятие Иуде!» (1)
(1) (Самые точные и самые любопытные подробности убийства Генриха IV и смерти Равальяка содержатся в книге нашего великого историка Мишле, озаглавленной «Генрих IV и Ришелье» (Примеч. автора).
— Продолжайте, — сказал Ришелье. — Вы говорите, что были на эшафоте рядом с палачом?
— Да, мне была оказана эта милость, — отвечал Латиль, — за то, что я задержал убийцу или, во всяком случае, способствовал его задержанию.
— Но меня уверяли, — сказал кардинал, — что на эшафоте он сделал какие-то признания.
— Вот как было дело, монсеньер. Если присутствуешь при подобном зрелище — ваше высокопреосвященство поймет меня, — могут пройти дни, месяцы, годы, но это запоминается на всю жизнь. После первых рывков лошадей — рывков бесполезных, ибо при этом так и не отделился ни один член от туловища, — в ту минуту, когда в отверстия, проделанные бритвой на руках, на груди и бедрах, начали последовательно лить расплавленный свинец, кипящее масло, горящую серу, — это тело, ставшее уже сплошной раной, уступило боли и преступник крикнул палачу: «Останови, останови! Я буду говорить!»
Палач остановился. Секретарь суда, стоявший у подножия эшафота, поднялся наверх и не в протоколе казни, а на отдельном листке стал записывать то, что говорил осужденный.
— И что же? — с живостью спросил кардинал. — В чем признался он перед смертью?
— Я хотел подойти ближе, — сказал Латиль, — но меня не пустили. Однако, мне кажется, я слышал имена д’Эпернона и королевы-матери.
— Но протокол? И этот отдельный листок? Вы ни разу не слышали, чтобы о них говорили у герцога?
— Напротив, монсеньер, слышал, и очень часто.
— И что же именно говорилось?
— По поводу протокола казни говорили, что докладчик положил его в шкатулку и укрыл в толще стены у изголовья своей постели. Что касается листка, то он, как говорили, хранится в семье Жоли де Флёри; семья это отрицала, но, к великому отчаянию господина д’Эпернона, показала листок нескольким друзьям; из-за скверного почерка секретаря им стоило большого труда прочесть его, но, в конце концов, они разобрали имена герцога и королевы.
