Николай Кочин - Князь Святослав
При слове «сын» жены лукаво переглянулись…
— Где ему быть, Малушичу? У холопки матери… В вотчине под Псковом, — сказал хмуро Ярополк. — Стреляет белок, сорванец.
Он по примеру матери своей научился смотреть на младшего брата — «робичича» свысока, и его третировать.
Не взглянув больше ни разу на окаменевших и разряженных жён, князь последовал в покои матери. Она сидела на кровати, склонившись. Слезы текли по её лицу. Она кинулась ему навстречу, но пошатнулась. Он поддержал её, усадил:
— Не надо плакать, матушка, — сказал он, — ведь опасность миновала. Видно, Куря имел хорошие дозоры. Я ещё и не появился в этих краях, а он уж укатил в степь. Та на него я наткнулся и изрядно потрепал. Вон пригнали табуны лошадей, пленниц, привязанных к кибиткам, награбленный скарб.
Княгиня успокоилась и сказала:
— Ты завоёвываешь новые земли, собираешь богатые дани, слава твоя идёт по всему свету, а земля родная остаётся сиротою. Посмотри — я стара и немощна, дни мои сочтены. И на плечи старухи-матери ты взвалил непосильное ярмо управления державой. Не по нраву, сынок, мне твои опасные и бесчисленные войны. И я рада, что наконец, ты одумался, и возвратился восвояси. О, неземной владыка! Теперь я могу спокойно умереть.
Сквозь прищуренные ресницы она следила за выражением его лица. Оно преображалось по мере того, как усиливался гул табунов, прогоняемых городом. От топота копыт вздрагивала земля. На скрипевших телегах развозили тучную добычу, вывезенную из-за моря. Разгружались на дворе тюки с шёлковыми тканями, золотыми вещами и серебряной посудой, женскими украшениями, оружием прославленных византийских мастеров. Лицо Святослава от звона и стука разгружаемых вещей просветлело. Наверно, при этом вспоминал он упоительные сечи, самозабвенную скачку с саблей наголо, головокружительные переходы по опасным ущельям, свист ветра, отважные вскрики воинов, победные шествия по покорённым землям мужей доблестных и отважных. Разве могут всё это понять матери?
— Я жду ответа, — сказала Ольга. — Ты видишь дух мой скоро уйдёт на небо, освободившись из тела. Успокой меня, светик.
— Ах, матушка… Не любо мне жить в Киеве, — сказал горько Святослав, пробуя жестокость слов искупить задушевностью тона, что плохо удавалось. — Хочу жить в Переяславце на Дунае. На Дунае могилы наших предков. Мне толмачи объяснили: в ромейской державе тьма славян, их побаиваются сами ромеи. Мой друг Калокир говорил, что у них про это даже в книгах написано. Слышу я, матушка, один язык от Новгорода до Пелопоннеса, везде славяне. Они пойдут под мою руку, я это чую. Пойдут! И пусть в таком случае на Дунае станет столица русской земли.
— Упаси бог, — поперечила Ольга… — Корысть — великая пагуба.
— Силой держится удача, матушка. Возьмём в руки торговые пути, идущие из Европы в Азию, великие и редкие промыслы разовьются на этом перепутье в Переяславце, где добро всех стран сходится. От греков идёт золото, от чехов и венгров — серебро и чудные кони, из Руси прибывают лучшие в мире меха, воск, мёд, челядь. Необъятна, обильна и могуча будет моя русская держава. Пуще старого Рима. Пусть гордые греки забудут бранную кличку «скифы-варвары» и уступят нам своё законное право считаться первыми из народов.
— О, беда, сын мой. От языческого поганства этот неукротимый дух в тебе, и непомерная и алчная спесь. Крестись и обретёшь успокоение. Я была такой же. Вот теперь мир и покой у меня в душе. Я узнала бога и радуюсь.
— Веру переменить — не рубашку переодеть. Меняй веру — меняй и совесть…
— Что ж такого? Перемени веру, и всё в тебе переменится. Каждый должен покорить самого себя. Вот я покорила себя. И за гробом бог меня не оставит. На этом свете помучилась, на том свете порадуемся. А ты в ад попадёшь.
— Что такое, матушка?
— Я тебе говорила, в огонь посадят, и будешь в котле гореть и не сгоришь.
— Сколько же дров надо, матушка, чтобы жечь всех почитателей Перуна?
— Не кощунствуй. Веки вечные обречён мучиться. Один бок будет гореть, а другой в это время наращиваться.
Сын расхохотался:
— Ишь какой кровопийца ваш бог, а ещё смиренным притворяется: ударят в щеку, подставь другую. А наш Перун никаким адом не стращает. Он посылает нам дождь, свет и тепло. За это ему и жертвы приносим. И жрецы наши добрее ваших, и капища наши веселее церквей: в дубравах, на вольном воздухе или в тенистом шалаше…
— У твоих идолов и жилье как у скота: шалаши да пещеры. И сами они кровожадны и грубы. А наши и врагов велят любить.
— Мой бог — бог крови и брани, он любит храбрецов. Как я могу любить врага на поле боя, как то повелевает твой бог, который до того дошёл, что позволил сам себя повесить на крест как глупая баба, или это враки?
— Нет, не враки, наш бог сам пострадал за людей… Чтобы людям гоже было на том свете… Греческая вера сделает тебя навек счастливым… потому что эта вера самая верная…
— Патрикий Калокир мне говорил, и я тому верю, что нет худших и лучших вер… Все кланяются своим богам и считают их лучшими. Одни боги поумнее, это для умных. Другие — поглупее, это — для глупых. Надо думать, что я ещё не поднялся до вершин мудрости, так меня твой бог поймёт и простит.
— Патрикий твой — богомерзкий честолюбец. И помянёшь меня, до добра он тебя не доведёт… Тянет в преисподнюю, хитрец, сатана.
— Птице нужен воздух, зверю — дебри, а воину — брань. Так и с богами: всяк своего бога хвалит.
— Не богохульствуй, говорю…
— Повинуюсь, матушка, и молчу.
Она обняла его, поцеловала в широкий лоб и перекрестила, оттолкнула от себя:
— Ну, иди. Повидался бы с жёнами-то, впустую живут, вянет красота, отцветает, всё зря… Повертись-ко с одной всю ночь на подушке. Жёнам всего драгоценнее — любовь.
— Любовь? Любовь доступна и бугаям.
— Бессовестный… Таких жён ты и не найдёшь, как у тебя.
— Отважный воин добывает себе жену, где придётся, острой саблей, — сказал сын. — Дружина моя и жён себе навезла из-за моря вместе с добычей… Эх, матушка, сердцу не прикажешь. После Малуши все они мне опостылели. Встречал я и красивых, и богато одетых, и умных, и более знатных и более молодых, но не были столь любезны моему сердцу… А вообще, жены — скоро наскучивающая утеха. Мёд сладок. А сколько ты его съешь?
— Блуд это и грех, — осудила Ольга. — Искушение нечистой силы…
— Полно, матушка… Был я на Востоке, там жены роскошнее наших, а всё-таки мужья премного ими наскучены…
Ольга начинала сердиться и кривить брови. Сын переменил разговор:
— А где Малуша?
— Услала я её и уж навсегда ключницей в свою псковскую вотчину, в Будутино. Подальше от греха, не блудить же с холопкой на глазах у жён. Мальчики растут, негоже. И Владимир подрос, понял, стал на них зубы точить. Я учу его: это братья твои. А он: я вот им покажу, дай только подрасти. Робичич, сказывается кровь. Не вспоминай о Малуше… Эта — тоже горе моё.
В словах матери послышалась угроза. Святослав увидел, что утомил мать и вышел.
Святослав задал своей дружине богатый пир, с дудошниками, со скоморохами. Вино лилось рекой. Пили до помрачения разума. Кто валился под стол, того выносили на двор и обливали холодной водой. Не поднимался — увозили домой. Разговоры шли больше о победах, о храбрости. Среди бесед Претич отозвался похвально про Янку. Глаза Святослава тотчас же засияли радостным светом.
— Отыскать его.
Вскоре привели застенчивого парня.
— Отколь? — спросил князь.
— Из древлянской земли.
— Твои родичи убили моего батюшку. Слышал?
— Я-то ни при чем.
— Так я же тебя не виню, дурень. А ты не пугайся. Подходи ближе. Чего ты, как баба.
Князь пощупал его руки, потрогал шею, попробовал наклонить, не поддалась.
— Ой, да ты, братец, дюжий.
— Какой уж есть.
— И занозистый. Люблю таких. Поборись с дружинником.
— Это можно. Это нам нипочём.
— Ну-ко…
Вышел дружинник, сгрёб Янку. Но тот напружинился и перекинул дружинника через себя. Удивлённый ропот прошёл по залу.
— Э, да с тобой шутки плохи, — сказал князь, — хватая Янку за пояс. — Давай со мной.
— Ой, князь, смотри ушибу.
— Это меня-то? Давай, давай… Попробуй. Я тебе намну бока.
— Не намнёшь, — ответил Янко, избочившись, и выбросив вперёд руки — железные клещи.
— Ой, намну, — повторил князь, пытаясь ухватить Янку за шею.
— Не намнёшь, — ответил Янко, ловя руки князя, чтобы их зажать.
— Не зажмёшь, — отдуваясь, сказал князь и, отбиваясь от железных рук Янки.
— Ой, зажму, — сказал Янко, и зажал руки князя.
Они посинели, набухли.
— Выкуси! — князь бесплодно шевелил локтями. — Вырвусь.
— Ой, не вырвешься, — сказал Янко, пригибая князя к полу.
Дружинники зашумели, зашикали:
— Не сносить тебе, парень, головы.
