Олег Боровский - Рентген строгого режима
Мне с самого начала что-то в идее Куликова не понравилось, я прямо инстинктивно чувствовал, что добром это дело не кончится, я даже пытался уговорить Куликова отказаться от продажи билетов – какое там! Он и слушать меня не захотел... Его главный козырь, безусловно, был неотра зим:
– Что ты хочешь? Филиппов-то разрешил!
Действительно, разрешил, но все же...
Наконец настал день премьеры. Все первые ряды стульев заняли начальники, они пришли с женами и даже с детьми. Зал был набит до отказа... Мы, как настоящие артисты, очень волновались...
По моему предложению, спектакль начинался речевым вступлением, так как большинство зрителей никогда «Свадьбы Кречинского» не видели и, конечно, ничего не знали о Сухово-Кобылине. Вступление читал актер с хорошо поставленным голосом:
«Москва сороковых годов прошлого столетия, помещики, выгодно распродав урожай, съезжались в столицу – себя показать и людей посмотреть и заодно, если удастся, пристроить своих дочерей и сыновей, выгодно выдать замуж хорошеньких дочек и женить оболтусов-сыновей…»
Потом оркестр под руководством Юры Клесова очень хорошо исполнил полонез Огиньского, и началось действие...
Спектакль шел гладко, все играли самоотверженно и с подъемом, мой голос гремел, Расплюев лез из кожи, зал заливался от хохота, а в нужных местах замирал до абсолютной тишины... В общем, спектакль удался на славу, успех был оглушительным. После финальной сцены, когда Кречинский с треском ломал заранее подпиленный кий, а обломки бросал в Расплюева, который, сидя под столом, дрожал так, что столик подпрыгивал всеми четырьмя ножками, мы, счастливые и предельно уставшие, собрались в артистической уборной и начали горячо обсуждать все перипетии спектакля. Смех, возгласы, поздравления и критика – все смешалось, все старались перекричать друг друга... Вдруг в уборную вошли охранники из надзорслужбы и арестовали Куликова, Яшу Вундера, обеих «женщин» – мать и дочь, еще кого-то и всех увели в карцер... Меня, главного героя, почему-то не тронули. Мы, оставшиеся, ничего не могли понять, терялись в догадках и, предельно расстроенные, разошлись по баракам...
На следующее утро все выяснилось. Оказывается, после спектакля позвонили капитану Филиппову из Управления Речлага, возможно, что звонил сам генерал Деревянко, начальник Речлага, и по-страшному обругал нашего начальника за то, что он лагерную самодеятельность превратил в коммерческое предприятие. Видимо, в лагере был какой-то «доброхот», который, желая напакостить Филиппову, позвонил в Управление. Так это было или иначе, мы, конечно, точно не знали, но Филиппов «осознал», сказал, что примет «меры», и, страшно рассвирепев, приказал посадить всех актеров в карцер на пять суток. Всех, кроме меня – главного героя... И почему кроме меня, я не знаю до сего дня, могу только догадываться. На мой взгляд, тут могло быть две причины: первая – строительство рентгенкабинета произвело очень сильное впечатление на полуграмотного капитана, и он меня пощадил, а может быть, и это было более вероятным, он испугался осложнений с санотделом Речлага, который наверняка за меня заступился бы...
Актеры просидели в бетонном холодном карцере пять суток, в одном белье, получая в день кружку кипятка и полпайки хлеба. Вышли они из карцера, замерзшие до костей, страшно голодные и измученные... Грим размазался по их лицам разноцветными полосами, и все они походили на мертвецов, вытащенных из могилы...
Нашей самодеятельности был нанесен страшный удар, моральный и физический, почти все сидчики попали после карцера в стационары, где и провалялись по паре недель... Бедный Володя Куликов ходил по лагерю как потерянный и предельно удрученный. Я тоже потерял всякие интерес к самодеятельности и только утешал Володю, как умел...
К портрету Филиппова необходимо добавить небольшой штрих – как-то он приказал собрать на совещание всех работников санчасти по поводу подготовки к весне. Все собрались, появился Волкодав, оглядел собравшихся и изрек:
– А где бухгалтера, врачи и прочая сволочь?
Видимо, Филиппову показалось, что пришли не все... Я уже говорил, что Филиппов был жестоким человеком, он никогда громко не ругался, говорил медленно, не заботясь о произведенном впечатлении. Его скрипучий голос напоминал мне голос артиста Хмелева в роли Каренина. Капитан Филиппов очень часто посещал столовую и, не дай бог, если обнаружит, что кто-то из поваров готовит себе или дружкам что-либо не предусмотренное лагерным «меню»... Карцер и общие работы погорельцу были обеспечены железно...
Рядом с моим кабинетом размещался физиотерапевтический кабинет. Организовал его и безраздельно царствовал там мой лагерный товарищ еще с пересылки, член партии с 1917 года и бывший начальник канцелярии у наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе – Абрам Владимирович Зискинд. Абрам был очень грамотным инженером-электриком, да к тому же еще и отличным умельцем, он собственными руками изготовил или починил старые всевозможные физиотерапевтические аппараты. У Абрама работали и дарсонвали, и электрофорез, и синий свет, разные прогревательные приборы, и была даже парафиновая ванна. В кабинете у Зискинда всегда была чистота и порядок, медицинские процедуры выполнялись в соответствии с очень строгим режимом. Нередко к Абраму заходили и вольные – солдаты из охраны или жены офицеров, которые принимали различные процедуры, хотя это строго запрещалось уставом Речлага. Как-то к Абраму заглянул капитан Филиппов и увидел, как Абрам прогревает дарсонвалем очередного больного. Капитан заинтересовался потрескивающим синими жилками стеклянным прибором, и Абрам стал расхваливать аппарат, причем рассвистелся выше всякой меры и, между прочим, заявил, что, кроме всего прочего, применяя этот аппарат можно даже заставить расти волосы. Последнее обстоятельство особенно заинтересовало Волкодава, и он, сняв фуражку и обнажив свой совершенно лысый череп, приказал Абраму немедленно начать лечение. С порога своего кабинета я наблюдал за этой сценой и еле-еле сдерживался, чтобы не расхохотаться, Зискинд с вежливой улыбкой на усатом лице стал водить потрескивающим электродом по голой, как дамская попа, голове капитана Филиппова. Все-таки у Абрама хватило мужества и сообразительности объяснить капитану, что после одного сеанса волосы вряд ли вырастут, и нужно время и еще много сеансов.
После ухода Волкодава я стал хохотать без удержу и объяснил Абраму, какую серьезную политическую ошибку он совершил! И нарисовал в ярких красках и образах картину, что с ним сделает Волкодав, когда убедится, что его «дамская попа» после лечения дарсонвалем не стала «мужской», то есть не покрылась растительностью. Инициативу Зискинда не одобрили и другие врачи. Особенно ругался, не выбирая выражений, старый лагерный волк Наум Спектор, наиболее дальновидный и умный врач-терапевт. С этого дня Филиппов стал аккуратно, через день, посещать физиотерапевтический кабинет для лечения лысого черепа, к моему большому неудовольствию, так как нельзя было предсказать, что взбредет Волкодаву в голову... И я как в воду глядел!
Однажды утром ко мне в кабинет ворвался чертов Дашкин, который после отпуска приступил к своим обязанностям начальника санчасти и, обнюхав по своей привычке все комнаты, вдруг изрек:
– Знаешь Боровский, в наш лагерь привезли несколько евреев с Московского завода имени Сталина – ЗИСа, и у них на личных карточках стоит штамп – «использовать только на тяжелых физических работах».
Эту новость я, конечно, уже знал, но все же спросил Дашкина с невинным видом:
– За что же их так строго?
И тут Дашкин выдал... Его рябое лицо со свинячьими глазками раскраснелось от возбуждения, и он на полном серьезе поведал, что все евреи – начальники ведущих отделов завода – решили взорвать завод! Ни более, ни менее... Но наши бдительные органы застукали их в синагоге, когда они обсуждали свой дьявольский план. Синагога меня прямо потрясла – я не выдержал и расхохотался... Дашкин злобно уставился на меня:
– Не веришь? – с угрозой рявкнул он.
– Да нет, верю, конечно, но только объясните мне, гражданин начальник, как можно взорвать завод, занимающий несколько квадратных километров почти в центре Москвы? Для такой операции потребовался бы эшелон взрывчатки. И наконец, зачем евреи хотели его взорвать?
На это Дашкин не смог ответить и убежал, хлопнув дверью. Я побежал к друзьям-врачам и распространил полученную только что свежую информацию. Все хохотали до слез. Наконец в поле нашего зрения появился один из страшных заговорщиков в синагоге – заместитель главного конструктора ЗИСа по электроснабжению автомобиля, инженер-электрик Жорж Гольберг, ему-то было не до смеха... Жорж был интеллигентным, умным и милым человеком и очень несчастным... Жорж носил очки, и по существующим правилам путь в шахту был ему заказан. Его направили в бригаду, выполнявшую на поверхности наиболее тяжелые работы – ломами долбили землю в сорокоградусный мороз, рыли котлованы под фундаменты будущих зданий. Полуголодные, плохо одетые, на них невозможно было смотреть без слез... Жора отморозил себе нос, щеки и уши, кожа на лице стала черной и свисала клочьями, он всегда ходил в грязном бушлате, измазанный с головы до ног серой глиной. Мы пытались положить Жоржа в стационар под видом больного, но капитан Филиппов, при очередном обходе стационара, приказал его немедленно выписать, а врачей обещал посадить в карцер. Иногда Жора заходил ко мне в кабинет, в лагерный оазис, как он говорил, погреться, обменяться лагерными и мировыми новостями. Я с удовольствием встречался с ним и очень сожалел, что никак не могу помочь ему... И однажды во время нашей беседы с Жоржем к Зискинду пришел Волкодав на очередную процедуру и неожиданно открыл дверь ко мне в аппаратную. Мы молча встали. Филиппов уставился на нас и, помолчав, своим скрипучим голосом спросил:
