Дмитрий Мережковский - Реформы и реформаторы
За Катенькой вошла в комнату обезьянка, привезенная в подарок Лизоньке, младшей царевне, одним голландским шкипером. Шалунья мартышка, следуя как паж за царицей, ловила подол ее платья, точно хотела приподнять его с дерзким бесстыдством. Но, увидев Лизетту, испугалась, вскочила на стол, со стола – на сферу, изображавшую ход небесных светил по системе Коперника, – тонкие медные дуги погнулись под маленьким зверьком, шар вселенной тихо зазвенел, – потом еще выше, на самый верх стоячих английских часов в стеклянном ящике красного дерева. Последний луч солнца падал на них, и, качаясь, маятник блестел, как молния. Мартышка давно уже не видела солнца. Точно стараясь что-то припомнить, глядела она с грустным удивлением на чуждое бледное зимнее солнце, и щурилась, и корчила смешные рожицы, как будто передразнивая судорогу в лице Петра. И страшно было сходство шутовских кривляний в этих двух лицах – маленькой зверушки и великого царя.
Алексей возвращался домой.
* * *С ним было то, что бывает с людьми, у которых отрезали ногу или руку: очнувшись, стараются они ощупать место, где был член, и видят, что его уже нет. Так царевич чувствовал в душе своей место, где была любовь к отцу, и видел, что ее уже нет. «Яко уд гангренный, отсеку», – вспоминалось ему слово батюшки. Как будто вместе с любовью из него вынули все. Пусто – ни надежды, ни страха, ни скорби, ни радости – пусто, легко и страшно.
И он удивлялся, как быстро, как просто исполнилось его желание: умер отец.
КНИГА ПЯТАЯ
Мерзость запустения
I
– Как ездил царь в Воронеж корабли строить в 1701 году, волею Божией пожар на Москве учинился великий. Весь государев дом на Кремле погорел, деревянные хоромы, и в каменных нутры, и святые церкви, и кресты, и кровли, и внутри иконостасы, и образа горели. И на Иване Великом колокол большой в 8000 пуд подгорел, и упал, и раскололся, также Успенский разбился, и другие колокола попадали. И так было, что земля горела…
Это говорил царевичу Алексею московского Благовещенского собора ключарь отец Иван, семидесятилетний старик.
Петр уехал в чужие края тотчас после болезни, 27 января 1716 года. Царевич остался один в Петербурге. Не получая от отца известий, последнее решение – либо исправить себя к наследству, либо постричься – он «отложил вдаль» и по-прежнему жил изо дня в день, до воли Божьей. Зиму провел в Петербурге, весну и лето – в Рождествене. Осенью поехал в Москву повидаться с родными.
10 сентября вечером, накануне отъезда, навестил своего старого друга, мужа кормилицы, ключаря Благовещенского, и вместе с ним пошел осматривать опустошенный пожаром старый Кремлевский дворец.
Долго ходили они из палаты в палату, из терема в терем по бесконечным развалинам. Что пощадило пламя, то разрушалось временем. Многие палаты стояли без дверей, без окон, без полов, так что нельзя было войти в них. Трещины зияли на стенах. Своды и крыши обвалились. Алексей не находил или не узнавал покоев, в которых провел детство.
Без слов угадывал он мысль отца Ивана о том, что пожар, случившийся в тот самый год, как царь начал старину ломать, был знамением гнева Господня.
Они вошли в маленькую ветхую домовую церковь, где еще царь Грозный молился о сыне, которого убил.
Сквозь трещину свода глядело небо, такое глубокое, синее, какое бывает только на развалинах. Паутина между краями трещины отливала радугой, и, готовый упасть, едва висел на порванных цепях сломанный бурею крест. Оконницы слюдяные ветром все выбило. В дыры налетали галки, вили гнезда под сводами и пакостили иконостас. Белые струи помета бороздили темные лики святых. Одна половина Царских врат была сорвана. В алтаре перед престолом стояла грязная лужа.
Отец Иван рассказал царевичу, как священник этой церкви, почти столетний старик, долго жаловался во все приказы, коллегии и даже самому государю, моля о починке храма, ибо «за ветхостью сводов так умножилась теча, что опасно: святейшей евхаристии не учинилось бы повреждения». Но никто его не слушал. Он умер с горя, и церковь разрушилась.
Потревоженные галки взвились со зловещими криками. Сквозной ветер ворвался в окно, застонал и заплакал. Паук забегал в паутине. Из алтаря что-то выпорхнуло, должно быть летучая мышь, и закружилось над самой головой царевича. Ему стало жутко. Жалко поруганной церкви. Вспомнилось слово пророка о мерзости запустения на месте святом.
Пройдя мимо золотой решетки, по передним переходам Красного крыльца они спустились в Грановитую палату, которая лучше других уцелела. Но вместо прежних посольских приемов и царских выходов здесь теперь давались новые комедии, диалогии; праздновались свадьбы шутов. А чтобы старое не мешало новому, бытейское письмо по стенам забелили известью, замазали вохрою с веселеньким узорцем на новый «немецкий манир».
В одном из чуланов подклетной кладовой отец Иван показал царевичу два львиных чучела. Он тотчас узнал их, потому что видел часто в детстве. Поставленные во времена царя Алексея Михайловича в Коломенском дворце подле престола царского, они, как живые, рыкали, двигали глазами, зияли устами. Медные туловища оклеены были под львиную стать бараньими кожами. Механика, издававшая «львово рыканье» и приводившая в движение их пасти и очи, помещалась рядом, в особом чулане, где устроен был стан с мехами и пружинами. Должно быть, для починки перевезли их в Кремлевский дворец и здесь, в кладовой, среди хлама, забыли. Пружины сломались, мехи продырявились, шкуры облезли, из брюха висело гнилое мочало – и жалкими казались теперь грозные некогда львы российских самодержцев. Морды их полны были овечьей глупостью.
В запустелых, но уцелевших палатах помещались новые коллегии. Так, в набережных, Ответной и Панихидной, – Камер-коллегия, под теремами – сенатские департаменты, в Кормовом и Хлебном дворце – соляная контора, Военная коллегия, мундирная и походная канцелярии, в Конюшенном дворце – склады сукон и амуниции. Каждая коллегия переехала не только со своими архивами, чиновниками, сторожами, просителями, но и с колодниками, которые проживали по целым годам в дворцовых подклетях. Все эти новые люди кишели, копошились в старом дворце, как черви в трупе, и была от них нечистота великая.
– Всякий пометный и непотребный сор от нужников, и от постою лошадей, и от колодников, – говорил царевичу отец Иван, – подвергают царскую казну и драгоценные утвари, кои во дворце от древних лет хранятся, немалой опасности. Ибо от сего является дух смрадный. И золотой, и серебряной посуде, и всей казне царской можно ожидать от оного духу опасной вреды – отчего б не почернело. Очистить бы сор, а подколодников свесть в иные места. Много мы о том просили, жаловались, да никто нас не слушает… – заключил старик уныло.
День был воскресный, в коллегиях пусто. Но в воздухе стоял тяжелый дух. Всюду видны были сальные следы от спин просителей, которые терлись о стены, чернильные пятна, похабные рисунки и надписи. А из тусклой позолоты древней стенописи все еще глядели строгие лики пророков, праотцев и русских святителей.
В самом Кремле, вблизи дворцов и соборов, у Тайницких ворот, был питейный дом приказных и подьячих, называвшийся Каток, по крутизне сходов с Кремлевской горы. Он вырос, как поганый гриб, и процветал много лет втихомолку, несмотря на указы: «Из Кремля вывесть оный кабак немедленно вон, а для сохранения питейного сбора толикой же суммы вместо того одного кабака, хотя, по усмотрению, прибавить несколько кабаков в месте удобном, где приличествует».
В одной из канцелярских палат была такая духота и вонь, что царевич поскорей открыл окно. Снизу, из Катка, набитого народом, донесся дикий, точно звериный, рев, плясовой топот, треньканье балалайки и пьяная песня:
Меня матушка, плясамши, родила,
А крестили во царевом кабаке,
А купали во зеленыим вине, —
знакомая песня, которую певала князь-игуменья Ржевская на батюшкиных пиршествах.
И царевичу казалось, что из Катка, как из темной зияющей пасти, с этою песнею, и матерным ругательством, и запахом сивухи, подымается к царским чертогам и наполняет их удушающий смрад, от которого тошнило, в глазах темнело, и сердце сжималось тоскою смертною.
Он поднял газа к своду палаты. Там изображены были «беги небесные», лунный и солнечный круг, ангелы, служащие звездам, и всякие иные «утвари Божьи»; и Христос Еммануил, сидящий на небесных радугах с колесами многоочитыми; в левой руке его – златой потир, в правой – палица, на главе – седмиклинный венец; по золотому и празеленому полю надпись: Предвечное слово Отчее, иже во образе Божием сый и составляй тварь от небытия в бытие, даруй мир церквам Твоим, победы верному царю.
А снизу песня заливалась:
Меня матушка, плясамши, родила,
А крестили во царевом кабаке...
Царевич прочел надпись в солнечном кругу: Солнце позна запад свой, и бысть нощь.
