Вера Крыжановская - Светочи Чехии
Туллия вздрогнула и побледнела при этом напоминании о прошлом, которое ей приходилось теперь вызвать. Тронутые ее волнением Ружена и Анна заявили, что отказываются что-либо знать, но сама Туллие ощутила потребность излить свою душу и рассказать события своей молодой, но бурной жизни.
Она была старшей дочерью золотых дел мастера в Болонье; отец ее был вдовец, и воспитывала Туллию с сестрой их старая тетка.
Жизнь текла спокойно и счастливо. Ей исполнилось пятнадцать лет, когда над их семьей разразилась беда. Раз утром тетка отправила ее с поручением к отцу, работавшему в своей мастерской, где обыкновенно он и принимал знатных заказчиков и посетителей. В этот день у него сидело духовное лицо высокого сана, пришедшее заказать драгоценную чашу для кардинала-легата болонскаго, Бальтазара Коссы. Заказчик, оказавшийся Бранкассисом, глаз не сводил с красивой Туллии, и с этого дня она не могла сделать ни шагу, не встретив на своей дороге епископа.
Какая-то неизвестная женщина подошла к ней однажды на улице и заговорила о страстной любви знатной духовной особы, сдабривая свои сладкие речи разными обещаниями, если только она согласится сделаться его возлюбленной. Туллия с отвращением отвечала отказом, но это не остановило женщину, и она продолжала приставать со своими предложениями даже у них в доме, подкарауливая, когда тетка бывала в отсутствии, пока, наконец, сам отец не наткнулся на такую сцену и, жестоко избив соблазнительницу, не выбросил ее на улицу.
Несколько недель прошло спокойно, как вдруг утром явилась городская стража и увела мастера, под тем предлогом, что открылось, будто он вделал в чашу фальшивые камни, вместо тех настоящих, которые были ему переданы.
Туллия сильно взволновалась, дойдя до этого места своего рассказа, и остановилась, чтобы перевести дух.
— Как описать вам наше отчаяние, когда отца все-таки бросили в тюрьму, несмотря на то, что он уверял и клялся в своей невинности! Затем, наступило расстройство в делах, так как на все наше имущество наложено было запрещение, чтобы возместить похищенные якобы драгоценности.
Выходя раз из тюрьмы, где тщетно пыталась добиться свиданья с отцом, я повстречала ту же негодную женщину и она, нагло усмехаясь, заметила, что я „не в те двери стучусь”, давая этим понять, что лишь влияние Бранкассиса у кардинала-легата могло бы еще помочь спасению отца.
— Я долго не могла собраться с силами идти умолять этого человека, в котором подозревала, не знаю почему, главного виновника нашей беды, но, наконец, все-таки была к этому вынуждена: мы очутились в нищете, а тетка и моя маленькая сестренка даже заболели от горя и лишений.
Бранкассис встретил меня приветливо, но на мою просьбу ответил, улыбаясь:
— Услуга за услугу! Прими мою любовь, и я спасу старого вора.
— Он не вор, он сдал настоящие бриллианты! Бог знает, где их подменили, — возмущенная, ответила я.
— Если ты, дочь моя, можешь это доказать, зачем же пришла ты просить меня? Но торопись, а не то, предупреждаю, твоего отца подвергнут пытке, чтобы вырвать у него сознание, а затем повесят.
Я думала, что сойду с ума в эту минуту, но мне тогда казалось таким пустяком пожертвовать своею жизнью для счастья семьи. Я ответила, что согласна, но потребовала гарантий в том, что он меня не обманет и не казнит все-таки отца. Он засмеялся и похвалил мою предусмотрительность, сказав, что я начну у него службу лишь после того, как виновный будет на свободе. Через несколько дней, я узнала, что отец бежал и действительно поселился в другом городе, под чужим именем; тетка и сестра переехали к нему, а я вступила, в качестве пажа, к Бранкассису, который на первых же порах объявил мне, что не выпустит из виду моей семьи и что, при малейшем неудовольствии мною, несчастный снова будет схвачен и наказан уже вдвойне: за кражу и бегство.
Я терпеливо несла свой крест, а он играл со мною, как кошка с мышью: его забавляло мое старание скрывать отвращение, которое я питала к нему. Затем произошел случай, обративший это отвращение в невыразимую ненависть…
Я готовилась быть матерью, и это выводило его из себя, а рисковать моим здоровьем он не решался, видимо я ему еще очень нравилась. Когда мое положение не позволило уже долее играть мою роль, он отослал меня на виллу в окрестности, где я и жила одна, с приставленной ко мне старухой, и где произвела на свет сына. Я страстно привязалась к малютке и служанка, полюбившая меня, обещала отправить его на воспитание к моему отцу и тетке. От старой Нуцции я немало узнала про Бранкассиса и моих предшественниц, которые всегда таинственно исчезали, и никто никогда не знал, что с ними сталось.
Как-то мы сидели с Нуццией у камина и болтали. Вдруг, совершенно неожиданно, приехал он и, при виде ребенка у меня на коленях пришел в ярость.
— Старая дура, Нуцция! Да ты с ума сошла, оставив жить эту тварь, которая может наделать нам хлопот. Разве я не говорил тебе, что не хочу его?..
И не успела я опомниться, как он схватил у меня ребенка и бросил его в топившийся камин.
Увидав, как розовые ручки и ножки беспомощно барахтались в пламени, я лишилась даже возможности кричать сердце и мозг, казалось, готовы были лопнуть… Я потеряла сознание и в течение нескольких недель была между смертью и сумасшествием…
А затем, ко мне вернулось, хотя и медленно, здоровье и к несчастью, красота… Нет, слов высказать, какую ненависть внушал мне с той поры Бранкассис, но я, сознавая свое бессилие, скрывала свои чувства, сторожа минуту, чтобы отомстить ему… Остальное вы знаете, — закончила Туллие, вытирая катившиеся по лицу слезы.
Ружена и Анна слушали рассказ в полном молчании, изредка нарушавшемся лишь рыданиями Туллии.
— Боже мой! — вскричала Ружена, когда Туллие досказала свою ужасную историю. — И такое-то чудовище еще осмеливается своими преступными руками совершать божественные таинства! Как гром не убьет его пред алтарем!
— Скажи лучше, как смеет священство, подобное Бранкассису, и папы, как Иоанн XXIII, — негодяй и разбойник, — отлучать такого святого, как мистр Ян, — в негодовании заметила Анна.
Глава 7
Известие, что папа повелел произнести над Гусом великое отлучение, если он не подчинится в течение 20 дней, обрадовало его врагов, а так как Вацлав не противился открыто суровым мерам святейшего престола, то дерзость их еще возросла.
Совет Старого места (города) состоял в это время, большею частью, из немцев; под его покровительством произошла сходка горожан, тоже немцев, на которой и было решено, не дожидаясь обнародования интердикта, с оружием в руках напасть на Вифлеемскую часовню, силой разогнать молящихся и схватить самого проповедника.
Наступило 2 октября, день церковного праздника в Праге. Утром собралась значительная толпа вооруженных бюргеров, во главе с изменником, чехом Бернардом Хотеком и Гинцом Лейнхардтом, который собственно и был зачинщиком предполагавшегося нападения. В своей безумной ненависти к чехам, сын мясника жаждал вырвать у них любимого народом человека, бывшего воплощением идеи их национального возрождения.
Вифлеемская часовня была полна молящихся, внимавших проповеди Гуса с тою восторженной верой, которую он умел вызвать в сердцах слушателей. Вдруг несколько человек ворвались внутрь с криками:
— Немцы оцепили часовню и копьями, да алебардами разгоняют наших!
В первый момент немое удивление объяло присутствующих, но затем все всколыхнулось, а снаружи доносились уже крики, ругательства и лязг оружие нападавших, пытавшихся проникнуть вовнутрь.
Но прежде чем произошла общая паника, некоторые рыцари и паны, в том числе и Вок Вальдштейн, повскакали на скамьи и крикнули:
— Детям и женщинам оставаться на месте, а мужчины все вперед, на защиту часовни, и если можно, без пролития крови!..
Все здоровые чехи бросились к выходу. Немцы, успевшие захватить паперть, были отброшены, и перед ними вырос ряд защитников священного места, стоявших молча, но решительных и хладнокровных. Видя, что попытка застать врасплох не удалась, смущенные грозным спокойствием противников, немцы попятились. Тщетно Гинц, с пеной у рта, старался ободрить своих и уговорить их пробиться в церковь. Хотек и большинство бюргеров боялись побоища в церкви и шумно отступили к ратуше.
Собрался городской совет и, после бурных прений, постановил разрушить, по крайней мере, самую часовню, как то было внушено из Рима.
Вечером в тот же день, Гус был у Вальдштейнов.
Даже его кроткая душа была возмущена утренним наглым нападением, и он не мог сдержать своего негодования.
— Вот, — говорил он, — образчик дерзости немецкой! Без королевской воли не посмели бы разрушить печь у соседа, а дерзнули покуситься на храм Божий![59]
